— Ничего, ничего…
Я не оборачивалась к нему.
В молчании я расчесывала волосы, пока он не ушел. Тогда я закрыла глаза. Ничего не случилось.
Ничего.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Войдя в гостиную, мы обнаружили сидящего в кресле с высокой спинкой Байрон. Его здоровая нога покоилась на искалеченной. Он вносил исправления для следующего издания «Английских Бардов», делая на полях пометки типа «неверно», «слишком грубо», «сумасшествие» и просто «Жаль, что я это вообще написал». В это время на заднем плане этой картины Клер, сидевшая на подоконнике с гитарой на коленях, пела в полный голос традиционную балладу, которую мы уже не раз слышали прежде:
Денди, которого я видела на площадке, наполнял стакан из графина. Он считал выбор песни, произведенный Клер, имеющим непосредственное отношение к Байрону.
«Я ставлю диагноз симптоматики разбитого сердца», — высказал он свое мнение.
«На твоем месте, дорогая, — сказал Байрон Клер, — я бы поинтересовался мнением других».
Заметив, что Шелли и я вошли, денди встал из-за стола и экстравагантно поклонился. Этот поклон, с причудливыми реверансами и фигурами, вышел из моды вместе с рыцарями и высокими ботинками.
Байрон предпочел не вставать и представил нам денди сидя в кресле и не поднимая глаз. «Доктор Джон Полидори. Человек без собственной биографии, призванный писать биографию мою».
Полидори привык к подобного рода насмешкам и не замедлил отплатить тем же. Поклонившись Шелли, он произнес:
— Счастлив иметь удовольствие познакомиться с величайшим поэтом нашего времени.
Байрон усмехнулся.
Полидори продолжал:
— Сегодня вечером я должен был быть в Женеве, но погода…
— Он надоел даже самым близким друзьям, — пробурчал Байрон.
— …я хотел сказать, что погода не позволила. Я надеюсь, что Вы не возражаете против моего присутствия?
— Не возражаю ли я? Конечно, нет, — ответил Шелли.
— Да, терпимость — это добродетель, — сказал Байрон, — увы, у меня нет добродетелей.
Он захлопнул книгу и, взяв большой, как колба алхимика, хрустальный графин, поднялся с кресла.
Я засмеялась. «Я надеюсь, что в этом доме еще есть немного». В ответ не последовало ни слова, ни смеха.
Полидори дал мне пустой бокал.
«Мисс Годвин».
— Госпожа Шелли. Если не по имени, то фактически, — Байрону доставляло удовольствие поправлять его.
Он поднял сосуд с дорогой темной рубиновой жидкостью, которая была мне хорошо знакома. Я прикрыла свой бокал ладонью. Не отводя от меня глаз, с улыбкой на губах, он пронес графин мимо меня и наполнил подставленный с готовностью бокал Шелли до краев. Шелли поднял бокал к свету, смотря на него. Затем поднес к лицу и вдохнул аромат. Отпив немного, он, прежде чем проглотить, произвел во рту шумное бульканье.
«Крепкое винцо».
— Замок Диодати, 1816, — сказал Полидори, живо наполняя свой бокал. Это была настойка опия, опий в жидком виде. Смешанный с алкоголем, чтобы удвоить стимуляцию.
Шелли пил настойку все время, которое я его знаю. У него было с сотню разных недомоганий и болезней — действительных и воображаемых, которые терзали его тело и душу. Из них наиболее ужасными были беспочвенные страхи, головокружения и бредовые состояния, подчас сопровождающиеся внезапными спазмами жизненных органов и конвульсиями. Иногда дело доходило до физических травм. Казалось страхи, рождаясь в душе, стремились мощными энергиями выйти из тела. В такие ночи он не спал, проводя время за книгами. Ужасы, поглощавшие его, могли быть нестерпимыми, и он принимал наркотик. Наркотик же, в свою очередь, приносил свои фантомы. У Шелли было твердое убеждение, что он умрет молодым. Если не завтра, то послезавтра, если не от легочной недостаточности, то от элефантиазиса. В 1913 году у него было наиболее сложное положение. Он разрывался — я вынуждена признать это — между любовью к жене и ко мне. Уединившись в Брэкнелле, отказываясь от пищи, он балансировал на краю пропасти психической болезни. Жизнь становилась сносной только с принятием опия, дававшего холодное и странное освобождение. Тогда опий спас Шелли, но подобно соглашению доктора Фауста с Дьяволом, потребовал от него взамен огромную плату.