Что действительно работало исправно у дядюшки Ромеля, так это почта. С Ирмой обменивался письмами каждые две недели, сетовал о вездесущей пыли, забивающейся в ботинки и под форму, восхищался контрастом редкой зелени пальм на фоне бежевой бесконечности песка. Она писала про учебу, делилась впечатлениями об очередной театральной постановке, которую они посещали всей семьёй каждую субботу, рассказывала разные городские сплетни, но более всего, мечтала о моём возвращении домой.
Мне предоставили две недели отпуска и чернота, в которой жил, вновь обрела краски, когда мы с Ирмой снова воссоединились. За год она совсем не изменилась, скажу больше, стала ещё красивее. Прекрасные васильковые глаза до сих пор влияли на работу моего сердечка, заставляя то биться как ненормальное. Эти две недели, проведенные вместе, мне никогда не забыть… Боже, как же она рыдала, когда я садился в поезд, так отвратительно на душе, как тогда, мне еще не было.
На восточный фронт, как подсказывало моё «шестое чувство» мы прибыли весьма вовремя, как раз к шапочному разбору. Русские зажали шестую армию в Сталинграде, а нам предписывалось спасти бедолаг. После изнурительной африканской жары, русский снег пришелся весьма кстати, по мне лучше замерзнуть насмерть, чем испечься заживо, словно сочный шницель. На берегу Волги развернулся кромешный ад. Мы прорвали несколько линий обороны русских и уже слышали крики наших товарищей там, в городе…но, нет. Руины вождя Сталина стали могилой тем ребятам. Знаете, это такое чувство, когда твоего друга оттаскивает разъяренный медведь, чтобы сожрать, и единственная его надежда на спасение - ты, держащий за руку. Но вот, сил не хватает, ладони разжимаются, и остаётся только созерцать, как дорогого человека разрывают на куски, потому что ты не смог его удержать, не хватило сил…Так и парни из шестой армии были сожраны русскими у нас на глазах. Ирма писала, что впервые за всю историю кампании на восточном фронте, на Родине объявили траур, также сообщила, что под сердцем носит моего ребенка - это была единственная хорошая новость за последние месяцы. Ну, а потом одна бочка испражнений сменялась другой, пока наконец-таки не настало время еще одного долгожданного отпуска.
Когда я вернулся в Кёнигсберг, она встретила меня на перроне, с маленьким сверточком в руках, посреди серой массы людей, в роскошном красном сарафане, сшитым мной и украшенным белым горошком. Любимая была словно алая роза на лугу среди заурядных одуванчиков, яркая и полная жизни. Спустя мгновение, я бросился к ней, крепко прижал к себе и зарылся носом в светлые волосы, пахнувшие свежими яблоками, такими, как в саду у моей кузины. Переняв сына на руки и рассмотрев милое маленькое личико с мамиными глазами, у меня начали подкашиваться ноги, с трудом верилось, что это явь, а не очередные сладкие грезы в богом забытом русском лесу на дне зловонной траншеи. Весь отпуск провел с семьёй, прибывая на седьмом небе от счастья. Но сказка не может длиться вечно и в начале мая сорок четвертого я вернулся обратно на фронт.
Погода стояла дождливая и холодная, последнее время мы только и делали, что отступали, по подразделению ходили слухи, что русские вновь готовят что-то серьёзное на юге, в Украине. Зимой там была просто бойня, Отто, мой товарищ воюющий здесь с самого начала кампании, утверждал, что скоро мы начнем чувствовать то, что Иваны ощущали на своих шкурах летом сорок первого, а точнее - полную беспомощность. Мне это казалось преувеличением, я парировал: «Отто, ты утрируешь, не все так плохо». Но чуйку старого баварца не обмануть, она оказалась куда острей, чем моя. И вот, летом, здесь в Белороссии сбылись предсказания Отто, но они стали лишь фоном для действительно тяжелого сражения, сражения с самим собой.
***
Колона из «Опелей» тряслась по ухабам разбитого и испещренного глубокими колеями шоссе. Солнце клонилось к горизонту мягко лаская небо розовым светом, в то время как на противоположной стороне небосвода огненные зарницы разрывали наплывающую темноту, словно там шла безумная гроза, Красная гроза.