Марта записывалась на музыкальные конкурсы и выигрывала их. Стала местной знаменитостью; поначалу пела в кафе.
С тех пор, как отец стал главврачом, они жили в больнице. В пятьдесят лет он ушел к другой женщине. Кубишам предложили квартиру вдовы подполковника по фамилии Машина. Его расстреляли гитлеровцы, двое сыновей незадолго до смерти Сталина бежали за границу и поступили на службу в американскую армию. Вдову было решено наказать — выселить с занимаемой жилплощади. Мать Марты заявила в парткоме, что не въедет в квартиру пани Машиновой. Сама нашла свободную квартиру напротив вдовы, на том же этаже, и подружилась с полковницей.
— Да, у мамы сильный характер, — соглашается Марта. — Но это чистая случайность, что именно я спела «Молитву». Если сегодня мне говорят, что я какой-то там символ, я немедленно сбегаю. Ведь «Молитву» могла записать любая певица. И сейчас я не интересуюсь политикой. У меня есть только мои переживания. Я умела отличать черное от белого и всегда этим руководствовалась.
Марта:
— Ян хотел уехать. Исключительно в Америку. Здесь во всем разочаровался. «Ты хорошо поешь джаз», — говорил он.
А я не хотела петь в американском баре. Я верила, что скоро вернусь на родную сцену, — ведь русские года через два уйдут.
Ждать пришлось в десять раз дольше.
Я осталась. Гавел остался, очень многие остались.
Потребовала развод.
Бракоразводный процесс затянулся; создалось впечатление, что я не имею права на существование.
Я даже трамвая ждать боялась. Мне казалось, что из него выйдет водитель и скажет: «Пани Кубишова, вы не имеете права садиться в трамвай. Вам сюда нельзя!».
Однажды я сидела одна дома и подумала: «Включу газ».
Ведь я не могу родить ребенка.
Не могу петь.
Даже развестись нормально не в состоянии!
Я — сплошное недоразумение.
И тут подействовала сила. Она исходит от животных. Я посмотрела на своих собак «Боже, — подумала я. — А как же они?» — и очнулась.
Когда Грабал ездил в трамвае номер семнадцать по Праге, он тоже черпал силу у животных. Я читала, что у лебедей, — семнадцатый трамвай идет вдоль Влтавы.
Марта нашла спокойную работу — у нее были горячий утюг со специальным ножом и свернутые в рулон пластмассовые листы. Она вырезала по лекалу фигурки, из которых потом склеивала пластиковых медвежат. Отдельно лежали левые «ручки», отдельно — правые. Ножки лежали в одной кучке, так как были одинаковые. Их приходилось с силой вставлять в тело медвежонка, от чего у нее страшно болели пальцы.
— Шесть лет я вырезала и вставляла. А игрушечный кооператив, который взял меня на работу, назывался «Путь вперед».
Кубишова работала дома, одна. Краем глаза смотрела маленький телевизор. Такой труд не был унизительным.
Дочь Яна Прохазки, Ленка, двенадцать лет убиралась в театре. Ее заставили уйти с факультета журналистики, где она училась на отделении радиовещания. Актеры, которых Ленка знала по курсу дикции, завидев ее с ведром и тряпкой, смущенно сворачивали в сторону. И Ленка говорит, что она им за это благодарна. А из-за Марты, сидящей в кухне на табуретке, никому не приходилось менять свой маршрут.
Кардинал Мирослав Влк в рамках нормализации восемь лет мыл витрины магазинов.
Философ Иржи Немец пять лет был ночным сторожем.
Писатель Карел Пецка шесть лет работал в городской канализации.
Критик Милан Юнгманн десять лет мыл окна.
Радиожурналист Иржи Динстбир три года был истопником в котельной.
Журналист Карел Ланский двадцать лет клал плитку.
Член академии наук историк Ярослав Валента стал корректором в типографии.
Легендарный олимпийский чемпион Эмиль Затопек, лучший легкоатлет конца сороковых — начала пятидесятых, за публичное высказывание против советской оккупации был отправлен на урановый рудник
Журналистка Эда Крисеова попала в список запрещенных авторов, но благодаря протекции получила место библиотекаря. Она работала одна, чтобы никому не приходилось с ней общаться. Поэтому по вечерам Эда ходила разговаривать с больными в психиатрическую клинику.
— Две медсестры обслуживали семьдесят пациентов и не справлялись. Никто с этими людьми не разговаривал, и я подумала: «Они в еще более отчаянном положении, чем я. Я им помогу». Но на самом деле это они помогли мне. Открыли мир рассказа. Благодаря больным я написала потом два сборника новелл. Я поняла, что психбольница в Чехословакии — единственное нормальное место, потому что там все могут безнаказанно говорить то, что думают.