С «операцией по изъятию, операцией по замене» это совпадает чисто случайно.
В 1961 году, когда власти сменяют гнев на милость и завершается более чем десятилетний период его принудительного рабочего прошлого, Фабиану разрешено издать роман «Летящий конь». О войне в Южной Корее. Американский офицер приезжает туда, чтобы увидеть последствия массового убийства, в котором сам принимал участие. Он едет в деревню, где из-за него погибли женщины и дети. Его узнают. Внезапно у него начинается лихорадка. Местные жители говорят, что, хотя не желают его видеть, в помощи не откажут. Еду будут ставить ему под дверь, а всю посуду, к которой он прикоснется, разобьют.
В горячке офицер приходит к выводу, что обязан написать книгу, в которой была бы одна только правда: если человек убивает, после этого он не имеет права жить. Может только влачить жалкое существование, ибо мысль, что вся посуда, к которой он прикоснется, будет разбита, — невыносима.
(Следовало бы перечитать неимоверное количество историй, которые Фабиан написал после войны, чтобы убедиться, наделяет ли он всех отрицательных персонажей своим чувством вины.)
На обоих этапах жизни в его подписи есть буква «К».
«К» первого этапа — по словам графолога — крупная, прямая и искренняя.
«К» второго — тоже крупная, но шаткая.
В различных вариантах написания мы видим то лишние черточки, то закорючки, то подпорки — словно буква не в состоянии самостоятельно удержать равновесие.
Kafkárna
1985
В Прагу приезжает Джой Буханан — американская студентка, интересующаяся миром Кафки. Она пишет о нем работу. Говорит по-чешски, ходит по Старому Месту и задает разным людям один-единственный вопрос: «Вы читали Кафку?».[43]
Люди не отвечают. На дворе 1985 год, и первое, что они хотят узнать, — есть ли у нее письменное разрешение.
— На что?
— Какой-нибудь документ, подтверждающий, что вам разрешено задавать такие вопросы.
Панна Бухананова (так ее будут называть в Карловом университете) начинает ходить с чешской переводчицей и магнитофоном. Это должно придать ей официальности. Кафку никто не читал, но прохожие часто загадочно улыбаются и говорят: «Ах да, kafkárna!», а переводчица никогда этого слова не переводит.
В конце концов Джой спрашивает ее, что эго за kafkárna.
— Да так, ничего особенного, — говорит переводчица и замолкает. Но Бухананова не сдается.
— Ну, это просто слово такое, его не следует, а точнее, нельзя употреблять, — признается чешка.
— У вас есть слова, которые нельзя произносить?
— Нет, никаких запрещенных слов у нас нет, можете быть уверены. Просто это слово нигде не фигурирует.
— Но люди его произносят!
— Да, но попробовали бы вы поискать его в печатном виде — ничего б не нашли. А у нас, если слово не напечатано, считай, его не существует. И скажу честно — всех это очень устраивает.
«Kavárna — это место, где можно выпить кофе, — думает американка, — vodárna по-чешски — место, где очищают воду, octárna — где производят уксус. Следовательно, существует место, где что-то делают с Кафкой».
Джой Буханан продолжает расспрашивать самостоятельно. Ее университетский научный руководитель говорит, что kafkárna — это нечто, о чем все знают, но одновременно понимают, что ничего с этим сделать нельзя. Главное — не следует этому удивляться. Просто принять к сведению.
— Но что?
— Это нечто подсознательное. Когда поживете здесь немного, наверняка сами поймете и, совершенно непроизвольно, вдруг скажете: «Ага, kafkárna!»
Люди на Староместской площади отвечают по-разному. «Это нелепица. И если не относиться к этому, как к нелепице, еще неизвестно, что может произойти». Или: «Это что-то очень глупое, но должно существовать». «Вы, вероятно, путаете это со словом švejkárna, что тоже неправильно, поскольку такого слова нет. Есть švejkovina, то есть манера вести себя, так Швейк Только это совсем не то, что kafkárna».
Джой заметила, что люди в Чехословакии часто сравнивают конкретную вещь с чем-то, по общему мнению, вообще не существующим или совершенно им не известным.
Чиновник, отвечая на ее анкету, приводит пример:
— Представьте себе, что вы мужчина. Вы заходите в магазин и спрашиваете, есть ли махровые носки. Продавщица отвечает: «Женские, детских нет». Эта логика бессмысленна, но она работает.
43
В чешских книжных магазинах произведения Франца Кафки лежат на полке с чешской литературой. Историк культуры Алексей Кусак (организатор первой в соцстранах конференции, посвященной Кафке, в Либлице в 1963 году; считается, что эта конференция явилась предвестником контрреволюции, известной как Пражская весна) полагает, что, если сегодня провести опрос среди чешского населения, большинство ответило бы, что Кафка — чешский писатель. «Представьте себе, — говорит Кусак, — все евреи, с которыми я когда-либо в жизни встречался, всегда подчеркивали, что он еврейский писатель, австрийцы — что австрийский, а немцы, ясное дело, что немецкий».