Как все изменилось! Говорят, что плотину прорвало в полую воду, затворить новую, дескать, денег нет и некому, да и некогда - все план выполняют. Теперь вместо озера - убогий овраг, затянутый тиной и грязью; купаться ездят на Сегму, за три километра, и пыль от каждой прошедшей машины бушует так, что забивает и глаза, и ноздри, хоть платком закрывайся, как, бывало, на току возле молотильного барабана. Странно, у меня было такое ощущение, будто здесь обитают уже не те постоянные жители, любившие свое село, а временные постояльцы, согнанные для какой-то трудовой повинности и ежедневно отлынивающие от нее. Тут поневоле Гоголя вспомянешь и почудится тебе, что сказочно здоровенная свинья рылом поработала, делая болотные канавы да ямины посреди села, чтобы в грязи поваляться. Натешилась вдоволь да ушла, а зачарованные ею жители поглядывают да посмеиваются, указывая на ту живописную картину, которую она оставила.
Но такое восприятие жителей как временных постояльцев тотчас покидает тебя, когда подходишь к Пителину с задов, куда выходят личные сады да огороды: и ты удивляешься - какой порядок на них царит! И заборчики стоят аккуратные, и ботва картофельная выше колен, капуста разлопушилась так, что ступить ногой негде. Иной осенью я видел глазами своими - отдельные вилки в корзину не лезут, по двадцать фунтов весом, когда взвешивают их на старых безменах. Так ведь недаром в старинных описях сказано: "Сельцо Пителино стоит на черноземах".
А какие ровные ряды садовых деревьев! Как они обихожены: и подстрижены, и подвязаны, и стволики выбелены, и подпорочки подставлены под раскидистые кусты. Сливы да яблони так усеяны плодами, что без подпорок ветки на землю лягут. Иной терновый куст как овечий хвост, говаривали пителинские старики, сравнивая именно эту изобильность и благодатную тяжесть от плодов с отяжелевшим от жира хвостом матерого курдючного барана или овцы.
А сколько домов построено за последние двадцать лет! Нет, нет, я говорю не о трехэтажном здании райкома и не о замечательной школе-десятилетке; я говорю о самых обыкновенных жилых домах. Выросли новые улицы и даже целые кварталы; застроены бывшие конопляники, одоньи, выгон, базарная площадь, колхозные бахчи и даже все пространство в чистом поле, где был когда-то разбит колхозом молодой сад. И какие дома замечательные! Кирпичные ли они или деревянные, но непременно просторные, на высоких фундаментах, с верандами, с сенями да с подворьями, а то и с кирпичными гаражами, с погребами да с кладовыми. И строилось все это великое множество домов не по генеральному подряду неведомо откуда свалившегося треста, а летучими артелями своих же умельцев из подручных материалов. Другое дело - как трудно доставать кирпич да известь, тес да шифер... Но добывают, изворачиваются.
Да, сила, ловкость, сметливость, умение подлаживаться под обстоятельства жизни у моих тороватых земляков еще не иссякли. Дать ход этой инициативе, найти новые формы проявления ее и организации не только сверху, но и снизу, от самих производителей, - вот задача! Вот главная опора в устроении теперешней жизни. Не подавлять инициативу, а искать ее выхода в деле и в благотворчестве. В нынешнем же состоянии видимого равнодушия много парадоксов. Взять хотя бы соображение по части занятости жителей. Пителино выросло за последние двадцать лет вдвое, и никто, ни один человек, не работает на земле, то бишь в колхозе. В местном отделении совхоза работают только синормские, а все пителинцы устраиваются в районных конторах и около. "Не хватает кадров в учреждениях, - жаловались мне в райкоме. - Хоть караул кричи".
Да и немудрено: на тридцать колхозов да совхозов района приходится более сорока контор в райцентре. Где же взять людей на такую прорву учреждений? Ведь не сгонишь же скопом всех колхозников и совхозников обслуживать эти конторы. Надо же кого-то и на земле оставить. А эти учреждения не уменьшаются - все увеличиваются. Тут уже ходили толки, что в РАПО потребуется много новых специалистов, а где их взять?
Так думал я, бродя в субботний день по Пителину.
Напротив старой церкви, превращенной в товарный склад, посреди улицы толпился народ. Я подошел, разговорились. Оказывается, публика вышла с судебного заседания - объявили перерыв перед вынесением приговора. Здесь, на дороге, толпились любопытные, свидетели же и виновники сидели в палисаднике, возле небольшого деревянного здания суда.
- За что судят? - спрашиваю.
- Одних за то, что дрова возили, других за то, что покупали.
Я прошел в палисадник. Подсудимые сидели на лужайке под тополями, их было человек шесть; на скамейке же возле забора, поодаль от других, держали двух главных виновников - трактористов из Ерахтурского леспромхоза. К ним был приставлен милиционер, охранял, чтоб не общались с родственниками и вообще с посторонними.
Прислонившись спиной к тополю, вытянув прямо перед собой ноги, обутые в шерстяные носки и в калоши, сидела старуха и понуро смотрела в землю перед собой.
- Что, мамаша? За родственников переживаете? - спросил я, присаживаясь.
- Нет, я - подсудимая.
У нее худое лицо в глубоких темных рытвинах и слезящиеся голубенькие глазки, как цветочки льна под росой; на ней платочек в горошинку, повязанный углом, да белесая, застиранная спортивная куртка, расстегнутая на груди, и эти старенькие галоши, привязанные к ногам бечевкой.