Анастасия Васильевна Макарова живет в крайней избушке - два окошка на улицу, да сени со скрипучей дверью, да курица Ряба, да кот Васька. Все как в сказке про деда и бабу. Только деда нет... Возле сарайчика лежали плахи сваленных дров - кучка кубометра на два. Мотин заглянул в сарайчик пусто...
- Ну, где этот запас на десять лет? - спрашиваю его.
Молчит.
Заходим в избу; все чистенько и светло: печка побелена, полы так надраены, что желтизной отдают, на окнах светлые занавесочки. Старуха сидела на кровати, застланной лоскутным одеялом.
- Ой, сядой приехал! - встретила она меня с удивлением.
- Кто вам дрова колет? - спрашиваю я.
- Ванюшка-дурачок из Павловки. Раньше я ему платила папиросками. А теперь он поллитру просит. - Она показала квитанцию на штраф, и глаза ее опять, как там, на суде, заслезились. - Не пожалела судья-то.
- Анастасия Васильевна, - говорю, - нельзя же самогонку варить. Это по закону запрещено. Судья не виновата, она избрала для вас самое малое наказание.
- Да я это... я не жалуюсь. - Она быстренько утерла кулаком слезы и с ожиданием уставилась на Мотина. - Виктор Семеныч, как же мы теперь?
- Ладно... Деньги не плати без моего ведома. Разберемся. А дров тебе привезем.
- Где дочь ваша живет? - спрашиваю я старуху.
- Вон, напротив, - указала она в окошко на большой дом, стоявший крайним, но с другого порядка. - Да ведь она уж полгода с постели не встает. Убилась она.
- Как убилась? - спросил я Мотина.
- Сено возили на ферму. Она и упала с возу. А земля была мерзлой. Теперь болеет. На пенсии.
Мы поехали к заведующей овцефермой; и здесь на дворе и около не было десятилетнего запаса дров. Осиновые хлысты, за которые она и попала под суд, валялись тут же, возле дома. К нам подошла хозяйка, Мелехина Мария Максимовна.
- Что ж вы их не распилите? - спрашиваю ее. - Они скорее подсохнут. Не то и гореть не будут.
- Мы их купили для починки забора да повети... - Она виновато улыбнулась, как бы оправдывая перед Мотиным своего брата, который выглядывал в притвор из сеней. - А дров мы еще и не запасали.
- Откуда хлысты привезли? - спрашиваю.
- Да, наверно, с мертвой деляны, - ответила Мелехина.
- Это что за мертвая деляна?
- А вон там, с краю леса. Срезали ее года два назад, да и бросили гнить. Она будто в дело не годится. Вот с нее и таскают.
- Съездим! Поглядеть надо, - сказал я.
- Давайте! - Мотин сел за руль.
Но Мелехина задержала его:
- Виктор Семенович, когда же колодец нам сделают? Ведь совсем завалился. Мы ж на Петас за водой ходим.
- Ты же знаешь, у нас ни одного колодезного мастера нет.
- А как же быть?
- Ищите мастера! А мы оплатим работу.
До лесу было метров шестьсот - семьсот. За березовой опушкой облесья мы увидели ту мертвую деляну: срезанные деревья лежали вповалку, накрывая друг друга, на огромном пространстве; лист давно уж облетел и черным прелым месивом густо покрывал землю; оголенные сучья торчали во все стороны, и некоторые, освобожденные от гниющей коры, белели, как кости. А отдельные осины еще зеленели; лежа на боку, подпитывались остатками соков недорезанной коры и луба, соединяющими дерево с пнем.
- Это что за мамаево побоище? - спросил я.
- Тонкомерный лес... Что покрупнее - взяли, а остальное бросили. Вот отсюда и таскают ухари-трактористы хлысты и торгуют ими. И зараза отсюда идет, на здоровый лес перекидывается.
- Что же вы молчите? За такие вещи наказывать надо.
- Деляна-то леспромхозовская. Он нашему району не подчиняется. Мы для него - что китайцы, обитатели другого государства... - Помолчал и с тоскливым безразличием, вроде самому себе, признался: - Совестно и за старух, которых судили, и за эту вот гниющую свалку. В своем же лесу не можем порядка навести. Эх!.. - и заковыристо выругался.
- Виктор Семенович, - говорю ему, - привезли бы дров тем же старухам и совесть, свою не терзали бы.
Только губы покривил и как-то отрывисто хмыкнул:
- Знаю, знаю, во всем я виноват... И что старух судили, и что коров некому доить, и что землю пахать некому... Поехали домой!
Ехали всю дорогу молча: у въезда в Веряево остановились возле новостройки. Десять парней-студентов во главе с девицей-десятником закладывали кирпичную контору: клали неумело, задевали кельмой суховатый жесткий раствор из ящика, ляпали отдельными кучками, придавливая их кирпичом. Швы получались неровными и с пустотами. Я по старой своей прорабской привычке подозвал десятника и сказал ей, что в такой жаркий день силикатный кирпич надо смачивать, и наброс делать ровный, постелью, тогда он схватится - и стена будет крепкой. А такую кладку через полгода корова рогом зацепит и развалит. Она развела руками: я им, мол, говорила. Так не понимают. Они же студенты из сельхозинститута, бойцы стройотряда.
- Ага, бойцы! - усмехнулся Мотин. - Все в солдатиков играем, в трудармию. И кто ее только придумал!
- Игру, что ли, или трудармию? - спросил я.
Он как бы не расслышал вопроса и продолжал свое:
- Нам запланировано построить восемь двухквартирных домов для специалистов. Ведь народу нет, хоть караул кричи. Ну кто сюда, в глушь, пойдет, если не дашь квартиру? А строить их некому. Районная стройконтора маломощная. Вон прислала один отряд... За год контору построят - и то хорошо. Эдак мы совсем тут запсеем. Без дороги и новой деревни нам не житье.
Ну вот, скажет иной рассудительный читатель, все ведь ясно как божий день. Запущенность. И куда смотрит районное начальство? А смотрит оно все на те же расхлобыстанные дороги, или, вернее, не дороги, а расхлестанные автомобильными колеями луга и поля да на выщербленные ветхозаветные деревни. И, прямо скажем, смотрит невесело.