Бовин, Егор Яковлев и Лацис на Красную площадь не выходили и писем в защиту осужденных не писали. Не вышли они и из партии в знак протеста. И дело не только в инстинкте самосохранения, хотя и он сыграл тут немалую роль. Они верили, что смогут принести больше пользы, оставаясь внутри системы. Они шли на компромиссы с собой: не говорили прямо то, что думают, но и подлостей не делали и по возможности избегали откровенного вранья. Их роль в крушении советского порядка была не меньшей, чем роль тех, кто боролся с системой в открытую. Как признавался сам Бовин, их легко было осуждать. Они шли против своих взглядов, часто хитрили и приспосабливались, вызывая раздражение и даже отповеди тех, кто уходил в диссиденты. Но эти люди видели свою задачу в том, чтобы не дать до конца растоптать ростки, взошедшие после двадцатого съезда. Им это удалось, и без их усилий по спасению таких ростков была бы невозможна Перестройка, невозможно освобождение от идеологии, которую породили их отцы. На поколении детей ХХ съезда КПСС лежало Эдипово проклятье: им суждено было отстаивать идеалы отцов и изо всех сил защищать идеи социализма, но в конце концов им же выпало его умертвить – не танками, а словами.
“Слово – тоже дело” – так назывался трактат, сочиненный одним из ближайших друзей Егора, Леном Карпинским. Его отец был соратником и литературным редактором Ленина, в честь которого и назвал сына. Эссе “Слово – тоже дело” автор зачитывал на секретном собрании в квартире Егора. Карпинский предлагал создать подпольный политический кружок, а собственное сочинение сделать его манифестом. “Наши танки в Праге были, если угодно, анахронизмом, «неадекватным» оружием, – писал он. – Они «стреляли» в идеи. Без малейшей надежды попасть по цели”[68]. И напротив, рассуждал Карпинский, единственное оружие, которое образованный класс советской интеллигенции должен использовать против бюрократии, монополизировавшей власть, – это слова и идеи. Бюрократическая система просто не выстоит под напором фактов и идей и рухнет, заключал он. Интересно, что идеологи советской бюрократии сделали ровно такой же вывод, осознав, какие риски влечет за собой свобода СМИ, провозглашенная в ходе Пражской весны.
Главный охранитель идеологии режима, Михаил Суслов, объяснял своим соратникам в августе 1968 года: “Известно, что между отменой цензуры в Чехословакии и вводом [туда] советских танков прошло всего несколько месяцев. Я хочу знать, [если мы отменим цензуру,] кто будет вводить танки к нам?”[69]. Вместо послабления цензуры власти ввели тюремные сроки за распространение антисоветских идей. Но, как писал Карпинский, остановить процессы, которые начались в рядах самой партии, без массовых репрессий было уже невозможно, а к ним руководство страны готово не было. “Новое время просачивается в аппарат и формирует в нем слой партийной интеллигенции. Слой этот тонок и разрознен, постоянно вымывается подкупом и кадровым отбором, густо проложен карьеристами, льстецами, болтунами, трусами и другими творениями бюрократической селекции. Но слой этот может пойти на союз со всей общественной интеллигенцией, если к тому сложатся благоприятные условия”[70]. Когда-нибудь, предсказывал Карпинский, “наши слова станут их делами”. Сколько придется этого момента ждать, в 1968 году никто не знал.
С августа 1968 года время словно остановилось. Официально решения ХХ съезда никто не отменял, но сама тема сталинских репрессий больше не поднималась и разговоры о хрущевской оттепели не велись. Как писал Александр Яковлев, политика тех лет сводилась к “ползучей реабилитации Сталина”[71]. Главные политические столкновения переместились из кремлевских коридоров на страницы литературных журналов. “Новый мир” Твардовского, отказавшийся поддержать вторжение войск в Чехословакию и продолжавший отстаивать линию ХХ съезда, оказался под ударом со стороны националистов и сталинистов. Реакционные журналы “Октябрь” и “Молодая гвардия” выступали против “заблудших интеллигентов”, попавших под “тлетворное влияние” Запада, которое угрожало особому русскому духу и образу жизни. “Нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия”, – писала “Молодая гвардия”, советуя Кремлю положиться на “простого русского крестьянина”[72].
Отбиваясь от националистических нападок, защитники “Нового мира” в качестве щита использовали марксистские постулаты об интернационализме и равенстве. Атака на Твардовского тем не менее продолжалась: КГБ не оставил без внимания закономерную связь между публикациями в “Новом мире” и “буржуазными” идеями свободы в экономике и личной жизни. “Огонек” под началом Софронова охотно примкнул к травле Твардовского, опубликовав коллективное письмо одиннадцати малоизвестных писателей.
68
Л. Окунев (Лен Карпинский) в: Cohen S. F.
69
Федотов М. А. Закон СССР о печати как юридическое лицо // Новое литературное обозрение. 2007. № 83. С. 115.
70
Окунев М. (Лен Карпинский).