— А потом подвел отряд его имени, да? — крикнул Андрей. — А с тетрадкой все это, если хотите знать, случайно получилось. Сашкиной заслуги тут вовсе нет.
Катя предложила на линейке меня не позорить, а ограничиться этим разговором. Почти все ее поддержали. А Андрей сплюнул и сказал:
— Эх вы, добренькие… Смотреть противно!
Ко мне подошел Витька Панков:
— Кланяйся в ножки: пожалели тебя!
Еще чего захотел! Вот если бы меня Андрей простил, так я бы на животе, по-пластунски, десять раз прополз до моря и обратно. Но Андрей не простил…
11 августа.
Последний день нашей лагерной жизни. Сегодня утром на пляже я видел, как Андрей, Вано и Профессор разглядывали какую-то толстую тетрадку в кожаном переплете, очень похожую вот на эту, в которой я веду свой дневник. Из их разговора я понял, что в руках у них книга о партизанах города, что там очень много написано о Ване Алексееве и что книга эта уже кончена.
— Знаете, кому мы подарим ее? — сказал Андрей. — Матери Вани, Марфе Никитичне. Она сейчас больна, но мы пойдем к ней домой и подарим. Согласны?
Профессор и Вано прямо заплясали на песке — так им понравилась эта идея. Они знали, что я слышу их разговор, но ко мне не обращались.
А перед обедом они пропали куда-то и даже на «мертвый час» опоздали. Я пришел в комнату и лег в постель. Мастер тоже улегся. И вдруг ввалилась вся пресвятая троица. А вслед за ними вошла Катя.
— Мы были у Марфы Никитичны, — рассказывал Андрей, — и подарили ей нашу книгу. Она так была довольна, так довольна!.. Она уже поправляется…
— А потом, — перебил его Вано, — она нам такой подарок сделала!..
Он что-то показал Кате.
Мне очень хотелось посмотреть, прямо глаза чесались от любопытства, но я лежал, повернувшись к стене, и делал вид, что сплю.
— Вот какой он, Ваня Алексеев! — шептал Вано, чуть не захлебываясь от восторга. — Марфа Никитична нам подарила!
«Наверное, они фотокарточку разглядывают», — подумал я.
А Андрей вдруг как вскрикнет:
— Ой, ребята, а может, эта карточка-то у нее последняя была? А мы взяли!
— Это маловероятно, — подумав немного, произнес Профессор. — Последнюю она бы не отдала.
— А вдруг!..
— Нужно было спросить, последняя или не последняя. Что это вам все благородные мысли в голову задним числом приходят? — с досадой сказала Катя.
Но тут Мастер вскочил с постели, зашелестел фотобумагой (значит, взял в руки Ванину фотокарточку) и сказал:
— Давайте ее сюда. Я сделаю!
Что именно хотел сделать Мастер — видно, никто не понял, а он не стал объяснять. Он вообще не любит заранее говорить о своих планах и намерениях.
Катя вдруг спросила:
— А Сашу вы не взяли с собой?
Никто ничего не ответил.
— Ну, это уже нехорошо! Ведь он помог вам узнать историю Вани… И вообще это несправедливо.
— Он слышал, что мы собираемся идти к Марфе Никитичне, — ответил Андрей. — Мы на пляже нарочно громко говорили, чтоб он услышал. А что. же, ему специальное приглашение посылать на золотом подносе? Так, что ли?
Я стал чуть-чуть похрапывать, чтобы все были уверены, что я сплю. А на самом деле мне хотелось не храпеть, а плакать…
После «мертвого часа» я побежал в санаторий. У меня было очень мало времени: ведь сегодня торжественное закрытие лагеря.
Собираясь к Павке, я позабыл, что в санатории ребята отдыхают днем гораздо дольше, чем мы. Вспомнил я об этом, когда молодая сестра в белом халате и в косынке решительно преградила мне путь у входа на веранду. Как я ни умолял сестру, все было напрасно: в санатории — железные порядки. Только главный врач Савелий Маркович мог дать разрешение.
— Можешь пойти к Савелию Марковичу. Да только напрасно. Я уж тут третий год работаю, и ни разу еще никто не нарушал дневного сна. Не разрешит он.
Но я все-таки пошел к Савелию Марковичу. Другого выхода все равно не было.
Главный врач встретил меня хорошо. Но как узнал, зачем я пришел, так сразу нахмурился и закачал головой.
Когда я понял, что мне, может быть, не придется проститься со своим другом, сердце у меня упало и, сам не знаю откуда, появился ораторский талант. Я начал рассказывать Савелию Марковичу о своей дружбе с Павкой. Не могу передать, что я тогда говорил, потому что у меня сейчас все равно не получится так убедительно, как получилось тогда.
Савелий Маркович долго слушал меня, потом встал и сказал:
— Ну ладно, разрешаю тебе, Саша, проститься. Паша ведь все равно не спит сейчас: разве можно спокойно спать, не простившись с другом! Пойди и успокой его. Еще, чего доброго, разочаруется в тебе. А всякое разочарование вредно сказывается на здоровье. Только поэтому и разрешаю. Но даю на все прощание десять минут. Не больше!
Савелий Маркович проводил меня на веранду, а потом вернулся назад. Когда мы проходили мимо дежурной сестры, лицо ее вытянулось от удивления: она впервые видела, чтобы кто-нибудь поднимался на веранду во время «мертвого часа».
Савелий Маркович был прав: Павка действительно не спал. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. И вдруг он увидел меня. Его глаза сразу перестали быть грустными и радостно заулыбались. На цыпочках, чтобы никого не разбудить, подошел я к Павкиной постели.
— А я думал, что ты не придешь, — прошептал Павка.
Потом он спросил о нашем походе в совхоз. Я, как мне кажется, покраснел, но о своем позоре ничего не рассказал: зачем омрачать последнюю встречу!
Я видел, что Павке не хочется говорить о моем отъезде, и начал вполголоса подробно рассказывать ему о нашем торжественном сборе возле разрушенного дома.
— А Марфа Никитична заболела, — грустно сказал Павка. — Я все знаю: ведь мы книгу-то о партизанах вместе с вашим Профессором кончали. А все-таки здорово это получилось с тетрадкой-то, а? И хорошо, что вы эту надпись нашли. Теперь все знают, что Ваня — герой! А Марфа Никитична выздоровеет. Ей уже немного лучше. И я выздоровлю! Ты знаешь, меня смотрел профессор Чернобаев, и он сказал, что я буду совсем, совсем здоров. Ну, как будто и не болел даже!
Я так обрадовался, что чуть не полетел со стула и начал говорить совсем громко, забыв, что кругом спят. Опомнился я только тогда, когда в дверях показалась сестра и знаками дала мне понять, что пора уходить. Я встал. И лишь тогда Павка сказал мне:
— Значит, завтра ты уезжаешь?
— Да, завтра днем, часов в двенадцать…
— Саша, я хочу подарить тебе одну вещь на память.
Павка вытащил из-под подушки маленький перочинный ножичек. Ножичек был самый обыкновенный. Но в ту минуту он показался мне необычайно красивым.
— Не надо, не надо! Что ты! — замахал я руками.
Но Павка решительно протянул мне ножичек:
— Нет, ты возьми его. Обязательно возьми. Этот ножичек мне очень дорог: мне подарил его отец. Да я не стал бы дарить тебе какую-нибудь чепуху, я должен подарить именно то, что мне дорого. Ведь мы друзья на всю жизнь!
Я чувствовал, что в ответ тоже должен что-то подарить Павке. Я хотел поискать что-нибудь в своих карманах. Но ни на майке, ни на трусах не было карманов, и мне даже порыться было негде.
— Павка, а что же я-то тебе подарю на память? У меня с собой ничего нет.
— Пиши мне письма о Москве. Я буду их все очень хранить… И очень буду ждать, очень…
Я вернулся в лагерь. Все готовились к вечернему костру. Андрей таскал хворост и сучья.
Я пошел в дом и стал заглядывать во все комнаты. Но всюду было пусто. Только Мастер забрался в темную кладовку и, обвязав лампочку своими красными трусами, совершал что-то таинственное.
Я снова вышел на улицу. И вдруг как-то особенно ясно услышал шум прибоя. За двадцать пять дней я так привык к этому шуму, что перестал слышать его. Я, может быть, в последний раз увидел, как поднимались волны. Они показались мне небывало большими. Они будто хотели подняться как можно выше, чтобы заглянуть к нам в лагерь, добраться до наших белых домиков… Мне очень захотелось проститься с морем.