— Прямо каждый день будем передачи устраивать! — торжествовал Ленька. — И утром и вечером!..
— Может быть, и ночью тоже? — спокойно поинтересовалась Таня. — Знаешь, так хорошо будет: все спят, а мы себе говорим, говорим!..
— Ночью нельзя…
— А утром можно? Занятия в школе отменим — так, что ли? Все домашние задания и книги сразу забросим?
От Таниных слов Ленька всегда, как говорится, приходил в чувство, остывал. Так было и сейчас. Выражение его подвижного, худощавого лица мгновенно изменилось: восторг уступил место минутной растерянности, а потом — задумчивости.
— Ну-у… тогда по вечерам будем, — медленно проговорил Ленька. И сразу вновь оживился: — Это даже лучше! Все с работы приходят, все будут слушать! Мы докажем! Мы докажем этому несчастному виолончелисту, что повесить репродуктор на столб — это еще не все! Это — ерунда! А вот передачи устраивать— другое дело. Пе-ре-да-чи!.. БОДОПИШ всегда что-нибудь придумает! Правда?
— Еще бы! — торопливо поддакнул Владик.
— «Еще бы»! — передразнил его Ленька. — А самого главного-то ты и не узнал!
— Чего это?
— А того, откуда они пластинки запускают. Не с чердака же, в самом деле!
— На чердак я не лазил…
— И не полезешь: испугаешься!
— Я?.. Я?! Я полезу! — внезапно расхрабрился Владик.
— Ладно уж! Все вместе туда пойдем. А по дороге и Фимку захватим.
Ребята подошли к дому и стали на разные голоса кричать:
— Фимка-а! Фима-а!
В окне, на пятом этаже, показалось бледное небритое лицо:
— Фима сейчас спустится!
— Когда протрезвится, всегда добрый! — зло процедил Ленька. — Рукой закрывается, стыдно!..
Фима был невысоким, худеньким пареньком. На его бледном лице в это утро особенно выделялись большие темные глаза с воспаленными веками.
— Опять ревел? — угрюмо спросил Ленька.
Тихая Таня пристально взглянула на Леньку и твердо, отчетливо произнесла:
— Плакал, ты хочешь сказать?
— Ну, пла-акал… — поправился Ленька. — Какая разница!
Он взглянул на окно, из которого недавно выглядывало небритое лицо, и зло погрозил кулаком.
— Ты кому? — удивился Фима.
— Кому? Ясно — кому! Отцу твоему!
Фима опустил голову и тихо сказал:
— Не смей!
На седьмом этаже
В доме было шесть этажей… Пологий склон крыши был весь утыкан телевизионными антеннами, каждая из которых напоминала Леньке руль деревянного самоката. В трех местах, на одинаковом расстоянии друг от друга, возвышались полукруглые холмики чердачных окон. Из среднего окна вниз, к столбу, тянулись провода. Они были туго натянуты, и Леньке, который любил пофантазировать, вдруг показалось, что двор — это арена гигантского цирка, а в воздухе, над ареной, натянута проволока, на которой какие-то отважные эквилибристы будут показывать свои диковинные номера. Ленька так долго изучал окно чердака, и провода, и старый деревянный столб, что даже Тихая Таня не вытерпела:
— Ну, я пошла.
— Мы все пойдем! — встрепенулся Ленька. — Туда, на седьмой этаж — на чердак то есть! И все выясним. И почему радио замолчало — тоже узнаем! А то безобразие: поиграли каких-нибудь полчаса — и молчок!
— Можно подумать, что это он все устроил, а кто-то взял и испортил его работу, — тихо, как будто про себя, произнесла Таня. Она часто говорила о присутствующих в третьем лице.
«Он», то есть Ленька, сделал вид, что ничего не расслышал, и потащил ребят к черному ходу, через который можно было пройти на чердак.
«И почему это вход со двора называется „черным“? — сам с собой рассуждал Ленька. — Наверное, потому, что здесь никогда не меняют перегоревшие лампочки, всегда темно, и вполне можно свернуть себе шею…»
Словно отвечая его мыслям, сзади раздался испуганный голос Владика:
— Ой, я наступил на что-то живое!
«Что-то живое» громко, гортанно взвизгнуло, прошмыгнуло под ногами у ребят, и уже через секунду откуда-то сверху смотрели круглые, словно электрические пуговицы, зеленые глаза.
— Я надеюсь, ты не отдавил ей лапу? — тихо спросила Таня.
— Если бы отдавил, она бы так быстро не убежала, еще не оправившись от испуга, ответил Владик.
— Смотреть надо себе под ноги!
— Я смотрю-ю, но только ничего не ви-жу, — оправдывался Владик, который, как и все мальчишки во дворе, побаивался Тихой Тани.
— Даже «своими собственными глазами» ничего не видишь? — съехидничала Таня.
И Владик тут же наткнулся на чье-то пустое ведро.
— Надо искать дорогу по запаху! — предложил Ленька. — Слышите запах кислой капусты? Это бочонок нашей «мадам Жери-внучки». Я знаю! Он на площадке шестого этажа стоит. Вот на него и надо идти.
Все, кроме Тани, дружно зашмыгали носами и через несколько минут были на чердаке. Через крайние окна, словно золотистые прожекторы, вливались снопы утреннего света. В этих струящихся солнечных полосах плясали бесчисленные пылинки.
Ленька растерянно почесал затылок:
— А где же третий прожектор?..
— Какой «прожектор»? — не понял Владик.
— Ну, третье окно… Среднее, самое главное, из которого провода тянутся… Где оно?
Ленька сделал несколько шагов и вдруг воскликнул:
— Смотрите! Здесь какая-то комната… И дверь!
В самом деле, среднее чердачное окно было со всех сторон огорожено неоштукатуренной кирпичной коробкой. Кирпичи были уже не красные, а коричневые, выцветшие, побуревшие от времени. Кирпичная кладка не была закончена и не доходила до самых чердачных перекрытий. Из-за неровных, зубчатых вверху стен все сооружение напоминало какую-то миниатюрную древнюю крепость.
Видимо, с внутренней стороны кирпичная коробка образовывала небольшую квадратную комнатенку.
Туда вела дверь со ржавыми замочными скобами. Замка не было, а круглые отверстия скоб были соединены и тщательно обмотаны проволокой. На двери висела небольшая, но грозная бумажка: «Посторонним вход воспрещен!»
Ленька сразу подскочил к двери и стал разматывать проволоку. Фима Трошин подошел сзади, осторожно взял Леньку за руку, и тут первый раз за все время, пока ребята забирались на чердак, раздался мягкий, спокойный Фимин голос:
— Не надо этого делать. Ведь написано…
— Написано: «Посторонним вход воспрещен!» — резко обернулся к нему Ленька. — А мы — не посторонние! Мы — члены «Боевого домового пионерского штаба». А БОДОПИШ — хозяин двора!
— Все равно не надо, — повторил Фима.
И Ленька отошел от двери.
Олег и его бабушка
Еще в детском саду Олег выучил наизусть и полюбил песенку «В лесу родилась елочка». Это была очень простая и короткая песенка, но именно с нее начались все неприятности. Бабушка решила, что у внука замечательный слух и что с таким «абсолютным слухом» абсолютно необходимо учиться музыке.
Олега торжественно и шумно повели на экзамен в музыкальную школу. А обратно привели тихо и растерянно: педагоги не обнаружили у мальчика музыкальных способностей.
— Чтобы не найти у него слуха, надо самим быть глухими! — заявила бабушка.
Она добавила также, что первый провал внука как раз говорит о его незаурядном даровании: ведь Шаляпина в молодости тоже не приняли в хор, а оперу «Кармен» на первых представлениях просто освистали.
Бабушка хорошо знала историю музыки. Она даже сама играла на рояле и очень любила концерты-загадки по радио. Должно быть, в молодости она мечтала стать пианисткой, но мечты эти не сбылись, и теперь Олег должен был преуспеть в искусстве сразу за двоих: за себя и за бабушку.
Бабушка находила даже, что внешне Олег чем-то похож на юного Паганини. Никто из семьи Брянцевых не был лично знаком с юным Паганини, и все же папа посмел утверждать, что у того было бледное, худое, вытянутое лицо, обрамленное черными смоляными волосами. Олег же был круглолиц, розовощек, и над его добродушными голубыми глазами свисала шелковистая белесая челка.