И пошел дальше по улице, грустный такой, даже сгорбился немного.
Мальчишки остались на тротуаре, тоже погрустневшие, притихшие.
Неожиданно Сашка зло скосил глаза на Мишку.
— Ребята! — сказал он. — А ведь это он, Мишка, во всем виноват. Это он первый задержал дядю военного. Из-за него все получилось. Расхныкался, как маленький! Больно ему… Подумаешь, маменькин сынок! А знаете что, ребята?
Давайте отлупим его как следует, чтобы помнил, — деловито предложил Сашка.
Ребята одобрительно зашумели и сгрудились вокруг Мишки.
Мишка засопел носом.
Может, они вовсе и не хотели бить Мишку. Может, они просто шутили.
Но Мишка шутить не собирался.
— Бейте, — прошептал он и крепко зажмурил глаза.
АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ…
Все в доме знали и любили ее, баловали по-соседски:
то приветным словом, то нечаянным подарочком под праздник. Была она девчушкой веселой, говорливой, словно ручеек, ласковой, светленькой, как стеклышко.
День за днем да год за годом — выросла она из школьного платья, стали кавалеры к ней захаживать, гитара, бывало, до полуночи под окном не смолкала, и вдруг все увидели, что наша длинноногая Ленка превратилась в настоящую красавицу — девчатам на зависть, парням на загляденье. Словно маков цвет, расцвела. Волосы шелковой волной. Глаза ключевой синевы. Будто лебедушка из бабушкиной сказки.
Вот тогда-то и назвал ее кто-то Аленушкой, и так это имя к ней пристало, что будто для нее и выдумано.
Ну, а там, где Аленушка — там и Иванушка. Не братец, конечно, а друг любезный, единственный, суженый…
Звали его Максимом. Тоже из нашего дома.
Неприметный с виду парень, а умница, старательный, весь в отца, первого мастера на заводе, героя войны.
Замечаем мы, что у Максима с Аленушкой все идет на лад. В кино вместе и на каток вдвоем, вечером под ручку на бульваре и в воскресенье — один рюкзак на двоих да за город.
Ну, думаем, быть, свадьбе.
А осенью Максима призвали в армию. Провожали мы его всем домом. На перроне, у всех на глазах Аленушка расцеловала Максима и обещала ему верно ждать. Слово, значит, дала.
Только вскорости все обернулось по-иному. Приехал на завод новый инженер, в нашем доме ему квартиру дали.
Познакомились они с Аленушкой, понравились друг другу, поженились… И года не прошло, как Максим уехал.
Что ж, поохали соседи, повздыхали, посудачили… На том вроде все и кончилось.
Кончилось, да не все. Вернулся Максим со службы — рослый, возмужавший, кровь с молоком. Устроился на завод.
В институт поступил, на вечернее отделение.
Словом, парень, что надо. Идет по улице — девушки глаз отвести не могут.
Вот тут-то Аленушка и спохватилась. Увидит Максима — аж с лица вся спадет, так и тянется к нему. А в глазах тоска.
У окошка весь вечер сидит — Максима выжидает. Увидит его, занавеской прикроется, краешком глаза на него любуется.
Памятна, видать, первая девичья любовь, и ничем ее не вытравишь из сердца… А в глазах тоска смертная, мука горькая.
Сохнет Аленушка. На себя стала непохожа. Встретишь ее на улице — сердце жалостью так и обольется.
А что поделаешь, чем поможешь? Сама во всем виновата, сама на себя беду накликала.
Эх, Аленушка, Аленушка! Печаль ты моя неизбывная…
РУЧЕЙ
Недалеко от деревни, где я обычно провожу свой отпуск, есть лесной овраг. Чубаров называется. Говорят, давно-давно, еще в старое время, в этом овраге в полую воду утонул вместе со своим конем местный помещик. Помещика люди забыли, а вот про коня помнят. По его имени и овраг назвали. Видно, добрый конь был.
Так вот, есть в этом овраге родничок. У родничка ручей начинается, к реке, вниз по оврагу, бежит. Маленький, но бойкий такой, говорливый. Вода в нем светлая, прозрачная, что твой хрусталь. В жаркий летний полдень хорошо посидеть у родничка, утолить жажду, послушать лепет берез, помечтать.
Полюбился мне ручей, и где бы я ни бродил по лесу, обязательно к нему заверну, послушаю, о чем он сам с собой разговаривает, пока к реке торопится. А до реки — рукой подать, полчаса ходьбы, не больше.
Привык я к ручью, вроде подружился с ним, вроде своим он стал для меня.
А недавно, в студеный январский день, я снова оказался в тех краях. Дай, думаю, схожу к ручью, посмотрю, как он там, не замерз ли. Встал на лыжи, пошел. Добрался до оврага, спустился вниз. Гляжу — что такое? Вокруг белым- бело, сугробы высоченные, следы заячьи, елочки сорочьи. А ручья нет. Замело, засыпало его снегом. Послушал я: не журчит ли под снегом? Нет, не журчит. Замерз, видать, начисто. Да и где ему, малому, справиться с морозами? Речки и то иной раз до дна вымерзают. А тут — ручей крохотный, ладошкой вычерпаешь…