Так что, когда толстяк, как выяснилось потом, по имени Пол Джилберт, вошел в нашу контору, волоча за собой на поводке пса, ему, что называется, не пришлось протискиваться сквозь толпы посетителей. Более того – его никто не встретил, ему даже никто не попался по дороге, потому что в конторе никого не было, не считая меня и очаровательной Люси. Остальной штат был распущен по домам во второй половине дня – не хотелось, чтобы они видели мое вытянувшееся лицо. Штат состоял из трех сотрудников, и все трое носили одно и то же имя – Эндрю. Поэтому, в порядке прибывания в контору, они стали называться Эндрю, Энди и Дрю. Всех троих объединяло не только имя, но и возраст и амбициозность. У меня они не задержатся, через пару лет прыгнут куда-нибудь повыше, если они хотя бы вполовину так хороши, как мнят о себе. Здесь они пока что находили идеальную комбинацию тяжелого труда и минимальной оплаты.
Однако очаровательная Люси, наша секретарша, не ушла, сказав, что ей надо привести в порядок кое-какие документы и поэтому она задержится. На самом деле она «заботилась». Моя секретарша всегда заботится обо мне – причем это не служебное рвение, а просто черта ее характера. Она прекрасная девушка, но временами меня тяготит такая опека. Не знаю, в чем тут дело, но что-то такое исходит от нее, какое-то отпугивающее тепло, отчего появляется ощущение, будто стоишь рядом с небоскребом, задрав голову вверх. Это головокружительное чувство появлялось у меня всякий раз от ее присутствия.
Нет, я ничего не имею против посторонней заботы, но, когда она превращается в навязчивую опеку, мне становится не по себе. И тут нет ее вины, ведь она, в конце концов, моя секретарша и вроде как ухаживать за шефом входит в ее непосредственные обязанности, и, тем не менее, я не знаю, куда деваться, когда она покупает мне к чаю пирожные, которых я ей не заказывал, однако знает, что это мои любимые, или приносит собственноручно испеченный кекс на мой день рождения. Кстати, и в тот день к моменту, когда мистер Джилберт удостоил своим посещением нашу контору, пирожное, заботливо подложенное Люси, уже лежало у меня на столе.
– Ах, так тут кто-то есть, – сказал визитер, приподнимая «шляпу-пирожок», улыбаясь и не выпуская сигареты изо рта. Пес тут же развернулся к выходу. Уже тогда я обратил внимание на странности в поведении этого животного. В тот момент он напоминал ребенка, которого мать заволокла в универмаг, чтобы купить ему неуклюжий плащ с капюшоном, что-нибудь такое водонепроницаемое и бесформенное. И вот ребенок, едва узнав от продавцов, что вещи его размера не нашлось, уже рвется в секцию игрушек.
Жара и духота стояли невыносимые, вентилятор уже не справлялся со своей работой. Рубашка на мне была тесная, она липла к телу, и верхнюю пуговицу пришлось расстегнуть. Дело в том, что вечером накануне похорон я умудрился посадить пятна ржавчины с утюга на пару своих лучших сорочек, так что теперь был упакован в подарок тетушки Джиллиан. Тетя Джиллиан постоянно покупала мне на Рождество три сорочки не моего размера. Она просто отказывалась мириться с тем, что обхват моей шеи составляет шестнадцать дюймов.
– Что ты, Дэвид, – настаивала она всякий раз, – этого просто не может быть, у тебя пятнадцать с половиной.
Тетя Джиллиан, как и мой папа, отвергала все аргументы, обращенные к здравому смыслу, поэтому мне оставалось только выражать благодарность: дескать, как это мило с ее стороны и прочее – и засовывать подарки подальше в шкаф. И вот нынче утром я исчерпал стопку чистых сорочек и выудил со дна вещехранилища один из ее последних презентов, чтобы погладить.
Ну скажите, отчего женщины так упрямы?
– Почти впритирку, – сообщил я как-то утром Линдси, влезая в очередной тетушкин «пластырь».
– Так же, как и твоя жизнь, – заметила она в ответ, выгребая выстиранное белье из машины, где оно крутилось ночь напролет в режиме «экономи-7». У Линдси никогда не оскудевал запас подобных иронических замечаний. Вся наша жизнь состояла из черного юмора.
Джилберт приблизился к моему столу, словно старинный паровоз «В&Н», окруженный клубами дыма.
– С собаками сюда нельзя, – заметил я. Не знаю, почему мы не пускали в контору собак. У нас даже была вывеска на дверях: «Вход с собаками воспрещен!». Такие же вывески красовались на дверях всех остальных окрестных контор, а мы не хотели уступать им ни в чем. – И курить тоже, – добавил я, вспомнив о существовании еще одной таблички.
– Вы правы, шеф, – откликнулся Джилберт, но собаку выводить не стал, а только скомандовал ей: «Сидеть!», после чего прикурил новую сигарету от дотлевающего окурка.
– Но я стою перед печальным выбором, – вздохнул он сквозь облако дыма. – Не сможете ли вы помочь мне выбраться из этой ситуации? У меня умерла мать. И вот… – всхлипнул он, – теперь мне предстоит уладить некоторые дела. Это ее собака, – обвел он нас взглядом, – если вы будете столь милосердны, разрешите… позвольте оставить ее у вас. Не надолго, хотя бы на час. Вы не могли бы помочь? Дело в том, что мне предстоит разбираться с… властями, а я не могу оставить его на улице, это очень дорогая собака.
Появившиеся у меня возражения рушились, как песчаные замки, под напором сакраментальной фразы: «У меня только что умерла мать».
Остановись я вовремя, отбрось я в сторону всю эту рефлексию, все могло сложиться совсем по-другому. Какие еще власти в Англии? Повсюду власть порождает лишь недееспособность. Полиция ничего не может сделать, обращаться туда бесполезно, железная дорога не справляется со своими функциями. Далее список не продолжаем, на это уйдет весь день.
И тут предо мной внезапно предстал совсем другой человек: не странного вида толстяк с никотиновой одышкой и избыточным весом, давно переставший следить за собой, – я увидел себя самого, находящегося в том же положении. И ощутил жалость и солидарность.
– Конечно, – сказал я. – Конечно, оставляйте. Вот тут у нас свободный кабинет.
– Огромное спасибо, – пропыхтел мистер Джилберт и бросил взгляд на запястье, где должны были находиться часы. Но там их не было, я обратил внимание. – Я скоро вернусь, поверьте. Оставляю собаку всего на час.
После чего, выпустив на прощание облако дыма, наш случайный гость удалился со скоростью, какой трудно было ожидать от столь тучного создания.
Я посмотрел на Люси, она на меня. Мы оба пожали плечами и затем уставились на пса, нижняя губа у него слегка отвисла, и на морде будто было написано: «Ой, только не надо лишних вопросов».
– Хочешь печенюшку? – Люси присела на корточки и заговорила с собакой, напоминая пенсионерку, объясняющую иностранцу, как пройти на нужную тому улицу. Вообще, Люси одевается довольно неформально. Она носит модные блузки и юбки длиной в три четверти. Когда она наклоняется, ее ноги и спина принимают такие очертания, что мне приходится напоминать себе: «Я шеф, я шеф».
– Печенье? – повторила вопрос Люси. Пес отрывисто гавкнул. Это напоминало звук, вырывающийся в конце концов из груди человека, который участвует в соревнованиях по задержке дыхания. После этого «словесного» выражения чувств наш четвероногий гость призывно завилял хвостом.
– Полагаю, это означает «да», – заметил я. Люси встала и одернула юбку. Латинское «s» сидящей на корточках Люси превратилось в перевернутое «s» Люси стоящей, и появились песочные часы…
Я быстро зацарапал в блокноте.
Это была оправданная тактика, много раз сослужившая мне службу. Я старался представлять себе Люси сочетанием цветовых пятен и форм, упрямо стараясь не замечать ни ее фигуры, ни волос, ни лица. Так, какие-то расплывчатые контуры: изогнутая линия и что-то красное – губы, темное и стремящееся вниз, как бросающаяся на добычу птица, – это волосы, глянец атласной юбки, молочная белизна кожи. Я не хотел, чтобы набор этих цветовых сочетаний связался в моем воображении в какую-то вполне конкретную и определенную женщину, потому что это могло вызвать ненужные переживания. Я предпочитал воспринимать ее по частям, что делало наши взаимоотношения весьма похожими на общение прыщавого застенчивого школяра со своей сексапильной учительницей.