Агрессия, почти беспредметная (как в воображаемой войне всех против всех, то есть рассеянная, не имеющая определенного объекта), пронизывает этот мир: «будет жечь и колоть», «будет бубнить и жечь», «чтобы жечь, убивать» – педалируется в стихотворении «На пляже» (а всего-то описывается карточная игра курортников). И наконец: «буду жечь-кромсать» (в стихотворении «памяти Кудияра-Атамана).
В виртуальном уютном, безопасном или обезопашенном мире («ученый дрочит уютно / на фото коммандос» – из стихотворения «ноктюрн # 15»), где война и насилие – игра и представление, возникает особенное одиночество; оно и есть источник бесконечного, казалось бы, беспричинного страдания. Вся эта множащаяся, постоянно варьирующаяся и отменяемая (неотменная) псевдореальность есть отношения с самим собой: начиная с войны, жратвы и секса и кончая множащимся неустойчивым бесконечным письмом. Все это продукты компьютерных грез, смертного сна (вот такие сны в нем приснятся). Если перефразировать Хайдеггера, то получим что-то вот такое: куда бы герой ни двинулся, он наталкивается только на самого себя.
Тема мастурбации, устойчивая в стихах Игоря Левшина, поэтому очень естественна. Мастурбация – это и есть физиологический образ виртуальности, с множащимся, вариативным, послушным объектом и субъектом, который от него неотличим/неотделим. В раннем творчестве 1980-х, когда ни о каком Интернете мы не слыхали, у Игоря Левшина уже складывается образ виртуальности на основе именно мастурбационных картин. В стихотворении «Зима», например, вошедшем в книгу: «В твои объятия густые / Сейчас и до утра шести / Я падаю, Ирин, а ты и / Не знаешь, господи-прости». Мастурбация там, в отличие от позднего, тяготеющего к натурализму и откровенности творчества, представлена в несколько сюрреалистических и всегда двусмысленных образах. Герой раздвоен: одна ипостась мастурбирует, другая наблюдает. (То есть, как и в другом раннем стихотворении – «84» – внутренне делится.) Со второй и связано представление о мастурбации как о сне: герой не столько видит себя второго, сколько им грезит.
Мастурбация есть сон, и в этом сне, как и положено в виртуальном мире, все окружающее под влиянием этого сна преображается, насыщается эротикой, становится частью общей мастурбации: с героем мастурбирует весь мир, тем самым превращаясь в его часть, перестав быть отделимым от него. Тогда же, в раннем творчестве, сон мастурбации оказывался связан со смертью: «Я против смерти протестую, / Но не болею ни о ком, / И, через это, в смерть густую / Их тяготением влеком». Та же двусмысленность или раздвоенность, как и в случае с игрой в войну: игра (в данном случае эротическая) одновременно и протест против смертного сна и продолжение его. В этой двусмысленности герой путается и распадается, как и в бесконечном варьировании и размножении себя.
Мастурбация, с ее неразличением субъекта и объекта, дала ранний образ виртуальности. Позднее стала обыкновенной ее приметой и проявлением. Из этих отношений с собой должен быть выход. И самое простое здесь: появления второго не-я, второго актера, как в античном театре. Он – тоже жертва, но не добровольная, а боящаяся, страдающая.
В книге Игоря Левшина первое появление Вепря Петрова – его «Песни». Их можно было б назвать «Военные песни Вепря Петрова», хотя здесь разыгрывается еще не война, а частные террористические акты (убийство прохожего, пальба по ларькам). Есть и смерть главного героя-автора (воображаемая смерть, потому что стихи продолжаются), очень похожая на самоубийство, во всяком случае принимаемая и почти желаемая героем, который торопит расстрельщиков (стихотворение «Я знаю»). Мысль о суициде посещает героев книги: «Есть один реальный способ остановить мгновение: / неожиданно сдохнуть» – когда герой рассматривает мирную картину: спящая жена и котик в ногах (стихотворение «Мгновение»). И значит, речь идет о реальности. Убийство, в том числе и себя самого, создает прорехи в виртуальности, на какой-то момент ее останавливает (более ничего не возможно). Потом прореха затягивается.
«Песни Вепря Петрова» надо бы рассматривать в сравнении с «Окончательными суждениями господина Террео» Сергея Завьялова. В этих поэмах-циклах речь идет об убийстве как необходимом и единственно возможно решении. И даже больше: об убийстве как способе «новой жизни». (Во всяком случае, о расставании с прежней, приостановке ее.) Разница, конечно, в произведениях большая. О готовящемся у Завьялова можно только догадываться: герой и его автор скрытны. Они оба знают о чем-то страшном, не известном читателю, готовящемся; о том, что выбросит повествователя из повествования, заставит его замолчать (см. финал поэмы). Левшин, напротив, как и его герой, очень определенны и натуралистичны, не скупятся на описания происходящего, которое нисколько не мешает автору находиться в повествовании и уютно в нем себя чувствовать. Общее же, прежде всего, в героях: оба – пишущие. Террео оставляет дома рукописи. Вепрь Петров – поэт. Обоими владеет мысль о собственной миссии, они – избранные. Или даже мстители, вершители, палачи. Убийства, которые совершает Вепрь, всегда приобретают характер казни. В том числе и форма его собственной, так и не состоявшейся смерти – расстрел. И оба – преступники.