Интересно и одно частное совпадение: в отрывистых монологах г-на Террео появляется фраза: «смерть главному Свиноеду». О теме оскотивниванья виртуального мира у Левшина говорилось. После страшного (неизвестного) деяния Террео ожидается преображение, очищение мира. Для Вепря кровь и смерть возвращают реальность. С жертвой преступления для Вепря появляется (или он так думает) некто, отличный от него. Поэтому он так внимательно смотрит на своих жертв, следит за малейшим проявлением их умирания. Привлекает его и собственная агония. Агония – что-то вроде судороги действительности.
Итак, Вепрь – поэт. Причем сочиняет стихи он всегда: до преступления, во время и после. Как и многое другое и эта тема «творчества и преступления» у Левшина двусмысленна: преступление одновременно и условие творчества, и помеха ему. Преступление, как и смерть, может спровоцировать забывчивость: «я сочинил сонет к смерти / но в пылу агонии забыл всё». Стихотворения же, например, такие: «Когда пыль светла / Ночью теплой как молоко / ангел / прогуливается / по лезвию моего ножа». Вот когда неожиданно открывается дорога ангелу – преступлением, прорехой в действительности. Ангел приходит вместе с неожиданной возвышенностью стихотворения, словно бы одновременно возвращается (или восстанавливается) поэзия.
Но надежда на возвращение реальности оказывается мнимой. Эта игра со смертью своей и чужой – тоже игра с собой, форма мастурбации. Оттого и постоянно откладывается смерть героя, что она многократно происходит в виртуальности. (Мастурбация – многократное разыгрывание собственной гибели.) И тогда, уже в «Лекциях о поэзии», разыграв тотальную войну с самим собой (первая лекция), герой переходит к другой форме террора: это одновременно террор слов и против слова (четвертая лекция Вепря называется «Прощание со словом»; а можно было б и так: «Приговор слову», причем приводимый в исполнение).
Слово и есть проводник виртуальности. Слово ложно, оно создатель (и создание) мнимостей. И значит, ему нужно вернуть своеобразную истинность, которая ассоциируется с неприглядностью (искаженное, испорченное, «изугодованае» слово): «ведь настоящее всегда невнятно / а подлинное так неуклюже». Невнятное слово. Отказавшееся от претензий на истинность. Бессильное (больное бессилием) слово, утрачивающее способность быть означающим. А мы помним, что здесь все проблемы с множащимся, бесконечно варьирующимся означающим. И значит, от претензий на любой вождизм и исключительность.
Ошибающееся слово. И даже откровенно выражающее (любующееся ею) свою ошибочность. Собственная ошибочность – едва ли не единственное, что это обновленное, новорожденное слово способно выражать. Фонетические и орфографические (на письме) ошибки становятся проводником реальности. Слово распадается, разлагается (мясо, страдающая плоть слова – пвоть свова, на этом другом, косном языке), агонизирует, заговаривается, становится неправильным. Неправильное слово как бы не обманывает, наконец-то становится собой, возвращает себе подлинность и реальность, находящуюся по другую сторону его виртуальности (всевозможности). Речь, в которую (и которой) возвращается слово, оказывается аналогом «жизни за мкадом», другой альтернативы комфортного мира виртуальности.
Оттого такое значение приобретают ремарки, указывающие на тип произнесения, говорения. Вместо «письменного» слова – устное (или перенимающее его вид). Язык полон условностей, договоренностей, комфортен и конформен. Речь капризна и своевольна и почти неуправляема: «забудем лепет пихт / расслабься и уснихт / разЛЕпят БУхты сна / УСТА а в них блесна / Но сон, б…ь, нейдёт [с естественной интонацией] / сна ни в одном глазу / сон как голод не тёт / ка но я ус коль зну [отрывисто]» – из стихотворения «Сна блесна» (цикл «Псевдостихотворения из псевдосимволистского цикла»). Слова то дробятся, то сливаются, бессмысленно, просто ради собственной игры (или так кажется) обнаруживают в себе разрозненные кусочки иного языка и, значит, создают собственный. И это новорожденное (натуральное) слово ассоциируется с бессонницей как отрицанием сна («нихт» – вовсе не бессмысленной игра оказывается). А мир виртуальности, напротив, – сон и морок, кома. Тревожащее, неуместное и не вполне местное (откуда-то, с привкусом иноязычности и инородности) слово. Слово-бомж.