- А не обернется это какой-нибудь бедой? - боязливо спросила девушка. Старик рассмеялся.
- Какая же тут может быть беда? Ну будет еще у одного города кафтан, только и всего. Если турки сейчас грабят и разоряют, скажем, в двухстах городах, то завтра им придется довольствоваться ста девяноста девятью. Голодной смертью они от этого не умрут.
- Да, что верно, то верно, - рассеянно проговорила Цинна.
- А ты дай мне ключ от сундучка, будущая моя сношенька. И пусть об этом никто на свете не узнает. Я только посмотрю кафтан со всех сторон, изучу его, да и сошью быстренько другой, точно такой же. Закатим мы тебе такую свадьбу, что и небу будет жарко... Ей-богу, очень уж мне хочется поскорее поглядеть, как танцуют твои крохотные ножки...
Тут они пустились обсуждать все до мелочей: и какое у нее будет подвенечное платье, и какой венец, и какие туфельки, и как они вручат Михаю четыре тысячи золотых из пяти: "На, возьми и не говори, что твоя жена ничего тебе не принесла". Тут он, конечно, спросит: "Откуда вы их взяли?" А мы ответим ему: "С неба упали". В конце концов выдумаем какую-нибудь байку о наследстве, и начнется счастье без конца и края...
Цинна развеселилась, засмеялась, захлопала в ладошки, до того понравилась ей картина будущего, что рисовал перед ней Матяш Лештяк.
А на другой день старый портной получил ключ от Цинны, забрался в кованый сундук ратуши и, еще раз осмотрев кафтан, отправился в Сегед, где жили богатые турецкие купцы; он купил у них дорогого темно-зеленого бархата, позументов, шнуровки и медвежью шкуру на подкладку. Заготовив все, он с лихорадочным нетерпением созидателя накинулся на работу.
Нешуточное это было дело. Каждый вечер он тайком приносил кафтан домой, а на рассвете относил обратно. Доступ для него в кабинет бургомистра был свободен, - ведь сын всегда мог послать его за чем-нибудь! - так что ни у кого не возникало подозрений.
С вечера и до утренней зари старик трудился, запершись в задней комнате, с вдохновением и страстью артиста. Иногда он будил Цинну и показывал ей уже готовые части, начинающие принимать благородные формы будущего кафтана. Глаза старика горели, лоб пылал, ноздри раздувались, а голос дрожал от гордости. "Ты взгляни только: вот перед... а вот - воротник, а это, смотри, - рукав..."
Когда же через пятнадцать дней кафтан-двойник был готов весь до последнего стежка и старик оглядел свое произведение, сердце его наполнилось сладостной гордостью. "Возможно ли творение более совершенное, чем это?"
Случилось это глухой ночью. Кричали петухи. Портной выглянул в окно. На полночный этот час он и вызвал своих клиентов, которые скрывались где-то в окрестностях города, пока он шил кафтан.
В ответ петухам залаял пес Лохмач, - значит, почуял чужого.
И действительно, это были они. Портной впустил их.
- Ну что ж, смотрите!
С губ незнакомцев сорвался крик изумления. На кровати лежали два расшитых золотом кафтана, похожие один на другой, как два яйца, как два пшеничных зернышка.
- Что вы скажете на это? - спросил мастер. Один из клиентов сказал:
- Ты и впрямь портной из всех портных! Величайший портной на свете!
Другой же не сказал ни слова, а лишь раскрыл свою объемистую мошну и вывалил из нее на середину стола груду золота.
- Ровно четыре тысячи пятьсот золотых. Можешь пересчитать, мастер, коли не веришь!
- Пусть собака считает! Не ради денег я работал, но ради славы.
- Какой из двух можно забрать? - спросил великан, показывая на кафтаны. - Какой из них наш?
Лештяк стоял в нерешительности, не зная, что ответить "Отдать свою работу? Значит, больше никогда не увидеть ее? Они увезут мой кафтан бог знает куда, и я уже больше не узнаю, как он служит. Будет меня снедать мучительное неведение: что-то с ним стало?! И не увижу я турка, который склонится перед ним поцеловать его край, иначе говоря, предо мною перед моим искусством? Нет, нет! Ведь я не сомневаюсь в успехе. Работа - безупречная! Хочу видеть, хочу купаться в своей славе".
- Эй, мастер, что же вы не говорите, какой из них новый? - нетерпеливо спросил Голиаф.
- А почему ваша милость хочет именно новый?
- Полагаю, что именно его вы отдадите нам. Обиженный Лештяк вскипел:
- Нет, нет, - забормотал он глухим, срывающимся голосом. - Можете как раз забрать с собой старый... настоящий. А новый... пусть останется Кечкемету.
Великан поспешно свернул кафтан и спрятал его под плащом.
Скрипнула щеколда. Два силуэта растаяли в ночном сумраке, исчезли навсегда.
Старик прилег на постель, но освежающий сон не приходил. Его терзали всякие злые видения. Золотые монеты, которые он ссыпал в кошелку и упрятал под кровать, начали вдруг карабкаться вверх по стене на тонких паучьих ножках. "А ну, сейчас же назад! Ишь расползались тут!" Но тут одна из монет прыгнула ему на грудь и закружилась в сумасшедшем танце. "Ну погоди, вот я доберусь до тебя!" Лештяк протянул руку, однако поймать монету не смог, хотя ее холодные ножки мурашками бегали по телу, кололи его, словно ледяными остриями булавок, так что он от холода уже и зубом на зуб не попадал. Потом ему вдруг померещилось, что взбесившуюся золотую монету схватил черт со страшным оскаленным ртом, быстро расплавил ее над кипящим котлом, а горячий металл стал заливать в уши, ему, Лештяку. Расплавленное золото растеклось по жилам, стало распирать виски. Кровь его закипела, а изо всех щелей комнаты понеслись наводящие ужас голоса: "Матяш Лештяк, что ты наделал, ой, что ты наделал?!"
Старик вскочил, оделся и, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, стал ожидать наступления утра. На душе у него было очень тревожно, но он не решался признаться в этом даже самому себе. Эх, да что там, все будет в порядке! Дело верное, совершенно верное.
Лештяк отнес кафтан в ратушу, положил его в кованый сундук, а потом зашел в спаленку Цинны отдать ключ и ласково шепнул ей на ухо:
- Все в порядке, сердечко мое: у меня под кроватью уже выстроились четыре тысячи рыжих жеребчиков. Есть теперь кого запрячь в вашу свадебную колесницу.
Но тщетно старик силился говорить спокойным голосом, взволнованное лицо выдавало его действительное состояние. И нигде он не мог найти себе места. Как ошалелая муха, слонялся он из стороны в сторону, пока наконец, приняв внезапное решение, не побрел к сыну, где уже застал гайдука Пинте с каким-то письмом.
Бургомистр был в отличном расположении духа, лицо его сияло радостью. Он только что закончил процесс одевания, а наряд его был теперь совсем иным, чем прежде, и вполне соответствовал его дворянскому титулу: вместо доломана на нем была аттила с разрезными рукавами, на шелковой вишневого цвета подкладке, виднеющейся сквозь разрезы.
- Доброе утро, батюшка! Что нового?
- Я хотел бы попросить тебя кое о чем.
- Есть в Кечкемете один человек, который может и приказывать городскому голове!
- Это я, что ли?
- Угадали, ваша милость. Ну, так что вы мне прикажете?
- Так, пустяк, маленькая прихоть. Если в ближайшее время подойдет к городу какое-нибудь вражеское войско, разреши мне самому поехать ему навстречу в кафтане.
- Черт возьми, это не последнее развлечение! И пришли вы ко мне в самое время, потому что сегодня мне все равно пришлось бы посылать кого-нибудь вместо себя.
- Есть что-нибудь? - поспешно спросил портной.
- У леса Талфайя с ночи стоит один из отрядов великого визиря Кара Мустафы. Из-под Белграда на Кеккё идут, а нам нынче чуть свет прислали письмо. Требуют продовольствия. Вот Пинте как раз с их посланием прибыл. Ну, провианта мы им, конечно, не дадим.
- Великолепно! - воскликнул старик, оживившись. - Я поеду к ним!
- Очень хорошо! Пинте, оседлайте для моего отца верховую лошадь!
- Какую? Гордеца?
- Пожалуй, лучше будет Раро, он посмирнее. Сам я сегодня не могу выехать, дел много: в суде заседать буду. И представьте себе, батюшка, кто истец. Ни больше, ни меньше, как сам крымский татарский хан. Неугомонные кечкеметские парни угнали у него из феледьхазского стана отару овец, а четырех татар, которые стерегли стадо, избили до полусмерти; один вскоре умер.
- Мир перевернулся!
- Но самое замечательное во всем этом, - продолжал бургомистр, широко улыбаясь от удовольствия, - ореол Кечкемета! Ведь вот уже и сам крымский хан ищет правосудия в соответствии с нашими законами, вместо того чтобы совершить возмездие, как ему бы того захотелось. И все это сделал наш кафтан. Да, постой-ка, Пинте, чуть было не забыл. Пойди, любезнейший, прежде на базар и поймай там четырех человек, способных быть судьями; можно будет даже одного турка, если попадется.