Почему мы пошли на демонстрацию? Нельзя было не выступить, высказаться стало необходимо. Иначе мы бы тоже оказались косвенными участниками преступления. О нашем поступке узнали люди. Находились одиночки, сделавшие тогда больше нас, но о них не знали. Их встречали уже позже, на этапах и в лагерях. Тогда выступить в одиночку и без огласки требовало значительного мужества. Ведь при отсутствии гласности в те времена за подобные действия могли просто уничтожить. О нас узнали… И это имело общественное значение. В учреждениях, на заводах и фабриках шли официальные собрания, где с трибун одобрялась линия партии в Чехословакии. Мне известна женщина, которая отказалась идти на такое собрание. Ее заставили. Она пришла и выступила против оккупации. Это было невероятно трудно, невероятно мужественно. Ведь половина присутствующих разделяла ее мнение, но молчала.
Хочу сказать в связи с поставленными вопросами о последнем суде над Марченко в 1981 году. Его судили за книги, но обвинили не в том, что он написал. Судья заявил: «Поскольку книги Марченко слишком антисоветские, то разбираться их содержание не будет». В обвинении фигурировали книги «От Тарусы до Чуны», «Третье — дано», записи в личном дневнике, воспоминания, открытое письмо в защиту академика Андрея Сахарова.
Вину свою Марченко не признал. Он сказал: «Да, признаю, что указанные книги написал я, но считаю, что судить за них неправильно». Сам Марченко и его друзья, кстати, допускали возможность и внесудебной расправы над ним. Друзья призывали Анатолия скрыться, уйти в подполье. Он твердо отказался: «Тогда книгу объявят фальшивкой и некому будет ее защищать».
Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?
Ответ: Я получила четыре года ссылки. (Для западного человека необычное наказание. Представляете себе, например, ссылку из Парижа в Марсель, из Вашингтона — в Нью-Йорк? — В. П.) Отбывала ссылку в Иркутской области, в поселке Чуна. Выполняла тяжелую физическую работу. Население, несмотря на обработку со стороны «компетентных органов», относилось ко мне очень хорошо, по-доброму. Испытывала необычное ощущение, недоумение: «Почему я здесь?» Ведь при других жизненных обстоятельствах никогда бы не увидела этих замечательных по красоте мест.
Тактики поведения у меня никакой не было. Были принципы, такие же, как и в отношениях с сокамерницей во время следствия. Меня не интересовало, работает она на них или нет. Скрывать мне было нечего, а имена друзей я не называла. Главный принцип — сохранять верность собственному характеру. Что касается уступок. В ссылке сложилась ситуация, когда я пошла на прямую договоренность с КГБ. Дело было так. Домик, в котором я жила, посещали местные жители. Одному из знакомых я как-то сказала: «Могла бы написать просьбу о помиловании, если за это из психбольницы выпустят Горбаневскую, Файнберга и Григоренко». Сработало. Через некоторое время точно такое же предложение мне сделало КГБ, пообещав выпустить двоих, кроме Файнберга. Мне предложили сделку. Я написала просьбу о помиловании: «Поскольку моя активность диктовалась обстоятельствами, то, если впредь подобных обстоятельств не будет, не будет и активности». Просили написать текст на имя Юрия Андропова. За месяц до окончания, срока ссылки мне сообщили, что «принято положительное решение» — я свободна.
На мою жизнь выпало 4 года ссылки, на жизнь Марченко — многие годы лагерей и тюрем. То, что я сейчас говорю о нем, известно мне от него самого и не противоречит свидетельствам его товарищей.
У него был принцип, присущий натуре, — не конфликтовать по пустякам, по непринципиальным поводам. И наоборот, проявлять твердость в вопросах совести. В 1982 году несколько заключенных объявили голодовку в лагере по незначительному поводу, поставив в своем обращении имя Марченко. Его не спросили. Анатолий Тихонович был возмущен, но от участия в голодовке не отказался. Сказал только, что делает это в подобной ситуации в последний раз. Марченко обычно, как мне известно, принимал участие в «традиционных» лагерных голодовках. Но его собственная голодовка была одна — последняя. Он выдвинул требование: освобождение всех политзаключенных. Начал голодовку 4 августа 1986 года, закончил не ранее 26–28 ноября. Официальная причина смерти: отек легких, острое нарушение сердечно-легочной деятельности. Но болен он не был, на сердце никогда не жаловался.