21 ноября 1986 года мне позвонили по телефону: «Предлагаем вам написать заявление от своего имени и от имени мужа с просьбой о выезде вашей семьи в Израиль. Поедете, естественно, куда захотите. Старший сын тоже может написать заявление, но отдельно от вашего». Я спросила: «Как здоровье моего мужа после четырехмесячной голодовки?» — «Его здоровье превосходное!» — ответил чекист. Я попросила специально узнать о состоянии здоровья Марченко. Ответ: «О голодовке ничего не знаю, но даже если узнаю, то ничего не скажу». Тогда я готова была написать заявление о выезде в любую минуту, но решила, что прежде должна увидеть Анатолия и узнать его мнение. Не видела его три года. Мне сказали: «Это невозможно» — и потребовали срочно написать заявление о выезде. Я отказалась это сделать, не посоветовавшись с мужем. Задумалась: а вдруг он против? Тогда мне предложили: «Напишите заявление в КГБ с просьбой предоставить свидание с мужем для обсуждения вопроса об эмиграции. Но мы ничего не гарантируем». Я написала заявление, но так, чтобы ни одна строчка не могла быть оторвана от другой — вырвана из контекста. Ответа на мое заявление не последовало.
Только в этот момент я почувствовала: что-то произошло. 5 декабря 1986 года получила внеочередное (сроки отправки писем из тюрьмы строго регламентировались) письмо от Толи, датированное 28 ноября. Даже не письмо, а короткую записку. Я поняла: голодовку он снял. Просил прислать продукты на медицинскую часть тюрьмы (посылки вообще запрещены). Страшно обрадовалась: казалось, самое ужасное позади. Подумала: если просит продукты и подписку на прессу, значит, наверное, эмигрировать не. хочет. Получила весточку и успокоилась. Приготовила ему посылку, собралась на почту, чтобы ее отправить, и вдруг — звонок в дверь. Телеграмма: «Марченко умер 8 декабря 1986 года». Я поняла, почему ходатайство о помиловании и на эмиграцию просили писать меня: предполагаю, что Марченко сам писать отказался.
Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?
Ответ: Общая оценка времени, проведенного мною в заключении и ссылке, — положительная. Для меня это были контроль и проверка собственных сил. Убедилась, что способна перенести изоляцию, одиночество, тяжелую работу. Не для всех бывает так. Многие не выдерживали одиночества. Мне было легче: в ссылке поддерживали. Вряд ли могу сказать, что познала новые стороны жизни. Я и раньше тяжело работала и общалась с людьми из самых разных слоев общества. После ссылки познакомилась со многими правозащитниками. Уже не испытывала нужды потом в одиночку лично сильно активничать. Но когда представлялся случай высказаться индивидуально, я это делала. Но реже, чем до ссылки: родился второй ребенок, сын Марченко — Павел.
За последние 20 лет мои убеждения не оставались неизменными, но не в связи со ссылкой. Взгляды менялись постепенно и неоднонаправленно. Ужесточилась ситуация в стране: аресты, репрессии, преследования. И моя позиция из либеральной эволюционировала в более резкую. Смягчение в последнее время (хотя это еще большой вопрос), по крайней мере готовность властей к смягчению вызывает и смягчение моих позиций. На мои взгляды, конечно же, повлияли события личной жизни (19 обысков за время совместной жизни с Марченко), бытовые детали: запреты, препятствия. Резкую реакцию в первую очередь вызывали репрессии против друзей, политика в Афганистане. Я и сейчас готова гласно и публично высказывать свое мнение. Каким-то образом буду участвовать в общественной жизни. Подала заявление с просьбой сообщить конкретно причину смерти мужа, но не получила ответа. Пыталась возбудить расследование о его избиении в лагере, но мне отказали: «Нарушений закона не установлено», несмотря на свидетельства очевидцев.
О том, что думает Марченко, я узнавала из его писем последнего года. До этого наша корреспонденция конфисковывалась. Писал он интересно, насыщенно. Делился впечатлениями о прочитанном, много шутил, ни на что не жаловался. Продолжал сохранять положение главы дома, благодаря его советам мне легче было решать семейные проблемы.
Взгляды его не изменялись, они оставались достаточно широкими и гибкими. Он был чуток к зачаткам перемен в стране, о которых узнавал из газет. Иногда просил меня даже купить номер журнала «Коммунист». Просил сохранять статьи, чтобы прочесть их после освобождения, которое, по-видимому, предполагал. Он всегда лучше других ориентировался в ситуации, и его голодовка была своевременной. (С 12 сентября до 28 ноября, т. е. до снятия голодовки, ему насильственно вводили питание.)