Показания давал, когда они касались лично моих взглядов: излагал их. Меня упорно заверяли, что никто из упомянутых лиц не будет привлечен к ответственности, никто не пострадает. Но имен не называл. Это и было причиной того, что мне дали «полную» 70-ю статью и назначили лагерь «особого режима» (его еще на жаргоне называют «полосатым» — заключенные одеты в форму с поперечными полосами, как у зебры).
Вину я не признал. Все было стандартно, все повторялось, все до скуки, как и в предыдущий раз — восемнадцать лет назад… И люди, с которыми я встретился, были те же, старые знакомые, с кем сидел раньше. Мы пересекались еще в Мордовии.
Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?
Ответ: Старался избегать конфликтов с администрацией. «Прессовали» не больше, чем других. Скажу: у некоторых положение было значительно хуже. О тактике поведения. Есть линия, когда человек каждым шагом утверждает свое кредо, открыто демонстрирует свои убеждения. Так было у меня в первый раз.
В 1982 году я специально не уходил от конфликтов с администрацией, но и не провоцировал их, не напрашивался. Наверное, повлияли годы — возраст. Раньше-то мы все были молодые. Любили «качать права». А теперь и здоровье было не то, да и срок большой. Десять лет плюс пять лет ссылки — дело нешуточное. А выжить нужно, еще хотелось писать книги.
Руководствовался принципом не нарушать нравственных правил, не идти на компромиссы. Меня, правда, и не пытались вербовать, даже намеков не было. В моей повести «Правила игры» заключенный выбивает чекисту челюсть за подобное предложение. Повесть эту хорошо знали чекисты, посадившие меня…
Думал только об одном: «Суметь выжить, успеть еще что-то написать». Невозможность писать была непереносимой. Ведь сам не заметил, как писать-то начал. Но подчеркиваю: решил выжить, не нарушая «правил игры».
Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?
Ответ: Самым трудным для меня была невозможность писать.
Условия жизни определялись правилами «особого режима» — камерное содержание. Поскольку повара были свои, сами заключенные, то на питание не очень жаловались. Люди работали на себя, поэтому старались. Следует отметить, что питание было несоизмеримо лучше, чем даже в следственном изоляторе КГБ в Лефортове. Сравнивать с бытовыми зонами просто не приходится. Даже увеличился «ларек» (право пользования скудной продуктовой лавкой на территории лагеря).
В других лагерях жалуются на холод, сравнивая температурные условия с пытками. У нас были не только свои повара, но и свои кочегары — они старались на совесть. По правилам мы имели право на переписку, одно письмо в месяц. Свиданий с близкими Часто лишали. У меня нарушений не было, и ко мне администрация особенно не придиралась.
Морально в заключении было привычно. Вокруг — достойные, интеллигентные люди. Интересного общения хватало. Это была некоторая компенсация за лишения. Никаких серьезных конфликтов со своими товарищами по заключению не имел. Я прибыл в лагерь в очень тяжелом физическом состоянии. Сказались длительная пересылка, изнурительное следствие. Когда я оказался, наконец, в камере, ко мне все прекрасно отнеслись, я почувствовал отзывчивость и теплоту замечательных людей. А я ведь был единственный русский среди них и они знали, какие обвинения — в национализме, чуть ли не в фашизме — мне предъявляли.
Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?
Ответ: Неожиданным для меня было не только освобождение, но и все начавшиеся в стране события. Как и для большинства из нас. Предположения, конечно, были. Мы ведь получали всю прессу, газеты, журналы, слушали радио, смотрели телевизор. Но дальше предположений дело не шло.
Перед освобождением меня перевезли в Лефортово, где продержали четыре месяца. Мне сообщили, что есть намерение меня освободить, и предложили высказать свои соображения по поводу происходящих в стране событий и дать критическую оценку своей предыдущей деятельности. От последнего я отказался, и мое заявление в итоге состояло из трех фраз и не противоречило моим действительным убеждениям; я написал: «События в стране принимаю, дальнейшее свое заключение считаю бессмысленным, прошу рассмотреть вопрос об освобождении». Мне объяснили, что дело, однако, сложное: все-таки статья 70, часть вторая, т. е. преступник-рецидивист, вдвойне особо опасный. Неопределенность длилась четыре месяца. Я ждал; ждал и возвращения назад в зону.