После третьего месяца даже сам попросил вернуть меня в лагерь. И только тогда чекисты сказали мне, что принято положительное решение об освобождении. Показали даже поздравительную телеграмму от американских писателей. Со мной работал чекист Губинский, тот же следователь, который меня и сажал.
На тактические шаги я никогда в жизни не шел. Действительно считаю: нынешнее событие в стране — это уже кое-что. Что будет дальше — не знаю. Мы и на это не надеялись. Сейчас есть возможность каждому себя проявить. Что это? Саморегуляция системы, революционные изменения? Посмотрим.
Придя из тюрьмы домой, я заметил одно изменение. Из окна моей комнаты видно дерево — оно за эти годы выросло на три метра. Пока что я счастлив, счастлив, что могу снова писать. Я уже не верил, что такое случится.
В государстве Брежнева на воле мне делать было нечего. Но я не политик. И если случится возврат к прошлому, то расплачусь и за теперешние иллюзии. Платить в жизни нужно за все. Я допускаю, что нынешние изменения выражают органическую потребность общества. И если принять на веру слова Горбачева о «предкризисном состоянии», то, быть может, требовать всего сразу, в один день, и нецелесообразно. Сейчас все предъявили массу требований. Возникло множество разнонаправленных групп, кооперативных объединений. Но стоит ли сразу хотеть всего? Ведь для меня, например, от Брежнева до Горбачева прошли дни. Так стоит ли искушать судьбу? Мои интересы никогда не касались Запада, хотя образование получил в основном на европейском материале, на европейской литературе, истории. Волновали же прежде всего проблемы России: пьянство, коррупция, отвыкание народа от труда, ломка семейных, межчеловеческих отношений. В Сибири раньше не пили, сейчас же страшное творится. И причины вымирания от алкоголизма значительно глубже, чем широкая торговля водкой. Я глубоко заинтересован в решении проблем своего народа. Коррупция разъедает не только чиновников, но и народ. Коррупция стала естественной нормой отношений. Пока говорят, что семья плохая, она еще существует. Когда начинается свободная любовь — семья распадается. Будут преследовать верующих или нет, но они есть. Трудно представить, что государство признало за церковью право религиозной пропаганды. Государство-то атеистическое. Но вот когда нет Бога, тогда все дозволено, тогда — распад, по Достоевскому. И коррупция — признак распада, когда все можно…
Социализм — это организация атеистического общества, таково мое предположение. Но как бы государство ни было плохо, без государства будет распад общества. Здесь следую Гегелю. На сегодня наше государство атеистично. Да и качество религиозности имеющейся — это вопрос. Но при всем этом самое страшное другое. Безансон говорил, что русские — это нация, погибающая от пьянства. Можно погибнуть от чего угодно, от алкоголя — самая чудовищная смерть.
Меня называли националистом, за это осуждали на Западе и судили здесь. Я никогда не был националистом, это слово никогда не употребляли и члены «Социал-христианского союза». В демократическом движении 60 — 70-х годов была струя откровенно проза-падническая. Например, идеи Померанца о том, что русские — это византийско-татарские недоделки и должны исчезнуть. Или концепция Амальрика, изложенная в книге «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», суть которой проста: русские — дрянь. И вот на фоне этих течений было другое течение, только по контрасту называемое русским национализмом. Но дело не в национализме. Дело в том, что русское сознание попросту не вмещалось в тему правозащитного движения. Мала была ему эта тема. Русские, я имею в виду народ, не пошли в правозащитное движение, и оно во многом свернулось к эмиграции, ставшей одной из основных проблем.
Правозащитное движение прошло по самому тонкому слою общества. Наши проблемы оказались значительно глубже, чем проблема выезда. КГБ, правда, не различает всех этих отгенков и тонкостей: для них всё едино — «антисоветская деятельность».
Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?
Ответ: В отличие от первого срока, последнее заключение не дало мне ровным счетом ничего. Первый срок был полезен, интересен впечатлениями, определил всю мою жизнь. Последнее заключение — выброшенные из жизни годы. У меня в жизни никогда не было выбора, в том числе и в вопросе эмиграции. Я не могу уехать, это для меня невозможно, я пуповиной связан с Россией.