Но опыт друзей и мой показал: дела более чем наполовину фабрикуются. Пункты обвинения не только не соответствуют действительности, но и не доказываются.
Меня арестовали утром 19 июня 1985 года на моей квартире. После предъявления предварительного обвинения отвезли в СИЗО в Лефортово (следственный изолятор КГБ). Конкретные обвинения: сбор информации о нарушениях прав человека, «якобы существующих в СССР», о положении политзаключенных, редактирование материалов для «Хроники» и «В». Информацию я действительно собирал, но что сумели доказать? Бывший политзаключенный Сергей Корехов (ранее он давал показания по делу Александра Гинзбурга) показал на следствии, что я предлагал ему помощь из фонда и показывал программу НТС (Народно-трудовой союз российских солидаристов). Вот и все доказательства. Да, было еще одно — показания Андрея Кабурнеева-Вольского (фамилию он несколько раз менял, ранее давал показания по делу писателя Леонида Бородина). Он рассказал, что весной 1985 года я дал ему почитать две машинописные странички из бюллетеня «+19 +21», который был продолжением разгромленного «В». Так вот, этот мой старый знакомый, бывший баптист, перешедший в православие, счел своим христианским долгом отнести эти странички в КГБ. 7 апреля 1985 года Вольский пришел ко мне в квартиру и у меня на глазах пытался сделать обыск, однако ничего не нашел. Похитил Евангелие, молитвослов, некоторые письма, записки и паспорт. Когда я заявил в милицию, дело оформили как «задержание», но он показал, что я дал ему эти вещи добровольно на хранение, опасаясь ареста. На основании показаний «свидетелей» следствие признало за мной распространение самиздатских бюллетеней, информации о кришнаитах, о суде над преподавателем иврита Юлием Эдельштейном, о положении пятидесятников и о Николае Баранове, находившемся в спецпсихбольнице 17 лет (ныне выехал из СССР).
Из литературы, отобранной на 7 обысках в период 1970–1985 годов, антисоветской были признаны книги «Инерция страха» Турчина, «Великий террор» Конквиста, «Западня» Федосеева, «Хроника текущих событий», бюллетень «В» и «Бухарин» Коэна.
Кроме того, я сам признался в составлении аннотации на брошюру Уранова «ССП. За власть Советов». Идея книги — о необходимости создания в СССР параллельной социалистической партии, предлагались устав и программа. Чекисты нашли у меня черновик аннотации, листовку «Хиппи 80-х». Ее я не писал, я только переписал от руки с оригинала.
На следствии выбрал такую линию: согласился, что занимался правозащитной деятельностью, сформулировал свою цель. О себе дал правдивые свидетельства, признал все, что сделал сам, отказался называть имена других. Естественно, отрицал ложь, т. е. то, чего не делал. Заявил: считаю свою деятельность объективно полезной.
Стрессом для меня был не процесс следствия: я держался уверенно. Меня потряс суд, прошедший 18 апреля 1986 года за полдня в Мосгорсуде на Каланчевской улице. Судья Лаврова «переплюнула» даже прокурора и следователя. Она публично охарактеризовала мою моральную и материальную помощь политзаключенным как противоправную. А я не имел прямого отношения к фонду. На процессах над активистами фонда гуманитарная поддержка не фигурировала. Лаврова: «Он оказывал помощь с целью стимулировать противоправную деятельность других людей!» Кстати, потом судья Лаврова отказала моей матери в свидании со мной, предусмотренном законом.
Любопытна позиция адвоката. Вопреки договоренности со мной он неожиданно отказался подвергнуть сомнению показания «свидетеля» Вольского, на которого я еще до ареста написал заявление об ограблении. Тот был лицом заинтересованным и не мог быть свидетелем. Но был.
В Лефортове во время следствия жизнь текла однообразно. На допросы вызывали раз в две недели. Читал книги, составлял и решал математические задачи. Сидел спокойно. С сокамерниками не конфликтовал, провокаций не было, только психологическая несовместимость людей с разными характерами. Два месяца находился на психиатрической экспертизе в Институте судебной психиатрии им. Сербского. Вследствие родовой травмы я с детства был на учете в неврологическом диспансере. Была реальная опасность объявления меня невменяемым — это значило: вместо лагеря «спец-психушка». С 8 лет я находился под наблюдением психиатров. Впоследствии, в 1973 году, попал в психбольницу из-за конфликта с администрацией института, где работал, — им не нравилось мое увлечение религией. Но скажу, оказался в психушке я по инициативе родственников, а не властей. В 1980 году перед Олимпиадой в Москве таких, как я, либо отправляли в отпуск (с глаз долой), либо превентивно клали в больницу. В 1984 году 22 августа я попал в больницу уже по указанию властей — сразу после моего контакта с группой «Доверие». Ко мне домой явились милиционер и человек в штатском. Сказали, что на меня жалуются соседи (много бывает гостей), потом меня увезли. Мать узнала об этом только через день.