Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?
Ответ: Я находился на 37-й зоне под Пермью. Привезли меня туда в годовщину ареста, так что политзаключенных там уже почти не было. Присматривался. Не конфликтовал, хотя первое свидание с матерью и сестрой администрация затянула надолго. Сначала числился учеником токаря. Потом поняли, что я непривычен к такой работе. 1 августа 1986 года произошла беда с Юрой Шихановичем (оторвало пальцы руки на станке). Во избежание распространения травматизма меня перевели на другую зону дневальным. К этому моменту общая ситуация в лагере менялась к лучшему. Мне было известно, что на 36-й зоне политзаключенные организовали забастовку. Четверых отправили в карцер и одного — в Чистопольскую тюрьму. Но после забастовки режим чугь смягчился, и администрация изменила отношение к зэкам.
Осенью началось освобождение, и к ноябрю меня поставили помощником кочегара (чистил котлы, возил уголь). Администрация относилась ко мне спокойно. 30 октября и 10 декабря — Традиционные дни голодовок в лагерях. Нас участвовало 20 человек — «особо опасных антисоветчиков» и «изменников Родины» (статьи 70 и 64). За год до того участников голодовок наказывали карцерами, на сей раз обошлись лишением «ларька» (лавка в лагере, где раз в месяц можно купить мелочей на 5 рублей). Меня дважды лишали «ларька». На 37-й зоне имел встречу «для знакомства» с чекистом Ченцовым. Он спросил: «Будете ли заниматься своей деятельностью в лагере?» Я ответил тогда: «Пока сказать определенно не могу». На 36-й зоне вызывали снова: «Каковы впечатления на новом месте?» — «Непривычная обстановка», — ответил я. «Что думаете о коллегах — заключенных? Не могли бы присмотреться, прийти к нам добровольно и рассказать о людях, способных стать неофициальными лидерами?» Ответил: «Добровольно не приду, сообщить мне нечего». Чекист предложил чаю — я отказался. Он понял, что дальше вызывать меня не стоит, но попросил: «Никому не рассказывайте о нашем разговоре». — «Не вижу, что здесь скрывать», — ответил я и вышел.
Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?
Ответ: Я довольно спокойно жил в лагере, к тому же недолго. Так и не смог приспособиться к физической работе. Мне было очень трудно работать в цеху, где собирали панели для электроутюгов. Работа механическая, отупляющая, норма производительности — высокая. В кочегарке работа хотя и тяжелее физически, но проще — нет нормы, нет постоянного надзора.
Труднее всего было переносить моральные лишения и давление: отсутствие свиданий, ущемление права на переписку. На это жаловались буквально все. Дозволялось послать домой два письма в месяц, ответные письма просто конфисковывались. Конфисковать можно было любое письмо, если администрация усматривала в тексте «условности». Полицейские — лингвисты! Естественно, объяснений они не давали. Лишь потом я узнал, что мне писали десятки писем.
Никаких ярких впечатлений из лагеря не вынес. Только чувства — холод, голод, отдельные придирки администрации, «прессовка».
Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была ли эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?
Ответ: Освобождение в какой-то степени было неожиданным. Хотя по зоне и ходили слухи, даже из администрации, но до последнего момента не верил, что выпустят меня, как и других, кто «не раскаялся». Так оно и было. Выпускали далеко не всех. Прокурор предлагал написать заявление с просьбой об освобождении. В устной беседе с ним я сделал оговорку: «Не признаю себя виновным и от своих убеждений не отказываюсь». Указал на факты несоблюдения в стране прав человека. Прокурор дал мне понять, что обстановка изменилась, что новое руководство заинтересовано в соблюдении прав, и предложил написать текст: «Не намерен наносить ущерб государству». Я ответил: «Не согласен. Мы и власти по-разному понимаем, что есть ущерб, а что — польза государству». Написал я следующее: «…надеюсь, что гуманный акт освобождения будет применен и к другим осужденным по политическим статьям…» Затем решил, что сформулировал неточно свою позицию. На следующий день добавил: «1-е. Не признаю себя виновным до сих пор. Не считаю свое заявление просьбой о помиловании. 2-е. Слово «гуманный», подсказанное прокурором, понимаю не как акт милости, а как восстановление законности». Эта форма по существу отражала мои убеждения. Еще добавил: «Оставляю за собой право бороться за гражданские права в случае их нарушения».