Вел я себя непоследовательно. Но не шел на компромисс. Сначала молчал, потом добровольно ходил на допросы, беседовал с КГБ. И все-таки активно отстаивал свои убеждения и программу нашей «партии». Самое яркое впечатление того периода: подробные по-’ казания против меня «подельников», бывших. соратников. Ребята сломались, к ним подобрали ключ.
В марте 1983 года мне сказали: «Все ваши товарищи обратились с просьбой о помиловании, предлагаем вам сделать то же». Я был единственным, кто отказался, не признал вину, не дал показаний, не раскаялся. По существу, сознательно отказался выйти на свободу, несмотря на усиленную «обработку». Почему? Считаю, что позорно торговать своими убеждениями. И не жалею. Сейчас поступил бы так же.
Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?
Ответ: Уступки допускал: носил «зэковскую» одежду, не сорвал унизительную бирку с надписью на куртке, не отказался работать. Но и на конфронтацию с администрацией тоже шел. Носил еврейскую кипу, преподавал в лагере иврит, не посещал занятия по политическому просвещению. В общей сложности за все это время провел 14 суток в штрафном изоляторе, 115 суток в карцере, 14 месяцев на строгом режиме. Ко мне не применяли пыток. Но Александр Должиков, осужденный за шпионаж в пользу Китая, рассказывал мне, что в карцере используется специальный слезоточивый газ «Черемуха-10».
Я избегал конфликтов, если дело не касалось принципов, моих религиозных и национальных чувств. Но однажды и здесь допустил слабость. Снял голодовку, не добившись свидания с матерью и права получить книги на иврите.
Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?
Ответ: Самым трудным для меня было переносить холод в карцере и ШИЗО. Поэтому и не выдержал, снял голодовку. Моральные удары тоже были, когда узнавал, что люди, с которыми откровенно делился мыслями, оказывались стукачами. Изменились мои представления о человеческой природе, очень тяжело расстаться с образом хорошего человека. Так я расстался с добрым образом Бориса Маниловича.
В Мордовском лагере произошел самый яркий эпизод в моей жизни. Я стал заниматься ивритом. Начал жить как еврей. Вместе с замечательным человеком Вадимом Павловичем Аренбергом мы встречали шабат. Счастье! Сидели мы с ним в разных камерах. Но, цепляясь за вентиляционную решетку у потолка, могли видеть друг друга. В пятницу вечером мы прочитали с ним «Освящение субботы» на иврите. Потом организовали ульпан — школу иврита. Руководил им Арен-берг. Учениками были я, Яша Нефедьев и Гриша Фельдман. Впервые в жизни стали писать на родном языке, раздобыв мел и грифельную доску. Пели еврейские песни. Через месяц нас репрессировали и изолировали друг от друга.
Мои взгляды к тому времени изменились радикально. Близкой по духу мне стала модель израильского социализма — кибуц. Главную задачу я увидел в собирании рассеянных по миру евреев. Сейчас хочу уехать в Израиль, не жалею о пережитом. То, что сделал, было необходимо и полезно мне и другим. Жалею только, что не сумел использовать все эти годы более эффективно, ведь раньше не был тесно связан со своим народом.
Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?
Ответ: 20 января меня, Валерия Сендерова и Алексея Смирнова неожиданно отправили на этап — в Москву. Мы предполагали, что вскоре вновь окажемся в камерах, Считали, что власти проводят очередное «профилактическое» мероприятие. Оказались в Лефортовском изоляторе КГБ. Ощущение было, будто попал в рай, в санаторий. В телесном отношении почувствовал буквально райский контраст по сравнению с тюрьмой. 4 февраля 1987 года вызвал прокурор Сергей Николаевич Чистяков и начал сразу в лоб: «Как вы относитесь к своему освобождению?» — «Что от меня требуется?» — «Гарантия не заниматься противозаконной деятельностью». Я написал: «Прошу освободить меня от дальнейшего отбывания наказания в виде лишения свободы и ссылки и предоставить возможность выехать на мою историческую родину — в государство Израиль. Обязуюсь не совершать противозаконных действий».