Но одновременно я был свидетелем, как талантливым людям с большими математическими способностями отказывали в поступлении в математические институты. Мог ли я такое терпеть, хотя бы с чисто профессиональной точки зрения, не говоря о прочих? Таким образом, импульс к действию родился скорее изнутри, чем от личных внешних обстоятельств.
Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?
Ответ: На арест пошел совершенно сознательно. Я действительно рассчитывал, но не степень риска, а совсем другое: старался выбрать оптимальное для себя время ареста, навязать следствию наиболее выгодные для своих целей обвинения. Но дело не только в этом. Арест для меня был военной операцией, продуманной и рассчитанной на много лет вперед.
Когда русский националист (термин условный) активно занимается еврейскими проблемами, что вполне естественно по существу, это не увязывается с бытующими общественными предрассудками. Вот я и хотел на собственном примере как бы свести разные силы воедино и показать, что дело у нас — одно и враг — один. Выйдя на свободу, с большим удовлетворением, не личным, а гражданским, узнал, как меня защищали деятели христианской Церкви, в том числе и католической, и о том, что в поддержку поэтессы Ирины Ратушинской и мою — неевреев — выступал изрд-ильский кнессет. Льщу себя надеждой, что хоть в малой степени внес вклад в преодоление розни.
Я не действовал в рамках правовых, поскольку исходно считаю незаконной узурпацию власти большевиками. Конечно, деятельность имела «ограничители». Я не переходил границ, в которых резко оппозиционная партия работает в демократической стране. Повторю девиз НТС и свой: «Не автоматы, а книги!»
Я — солдат идеологической войны и в определенный момент счел выгодным выбрать тюрьму как поле боя. Всякий, кто обратится к моим заявлениям того времени, убедится в этом. Меня долго не трогали, но в нужный момент я сделал такие заявления, после которых с точки зрения ГБ было просто «неэтично» меня не арестовать. Даже радио «Свобода» передавало эти заявления с купюрами.
Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?
Ответ: Переход в заключение расценил как возможность отойти от мирской суеты, заняться математикой, почитать книги. На воле времени не хватало. А библиотека в Лефортово, по слухам некогда замечательная, еще, к счастью, вконец не разворована.
На следствии все было ясно, причем обоюдно. Еще до ареста мне через посредников откровенно предложили альтернативу: тюрьма или эмиграция. Для меня же выбора не было, т. е. он был очевиден.
Вечером накануне ареста мы с друзьями устроили по этому поводу банкет (за мной уже ездили по городу, следили — выполняли традиционный предарестный ритуал). Сварили и пили самогон. Сам арест проходил достойно, честно, без всяких там: «Откройте! Вам телеграмма!» 17 июня 1982 года в 8 утра в дверь позвонили, резко и решительно. Я заглянул в «глазок». Стоявший человек — капитан Мелехин (тогда еще старший лейтенант) обаятельно улыбнулся и сказал: «Здравствуйте, Валерий Анатольевич! Вот и мы!» Дверь все же я открывать не стал, дабы подчеркнуть свое отношение к событию как незаконному: «Ломайте, грабьте, уводите». Дверь начали выламывать. Я сжег несколько бумаг для демонстрации спокойствия — дома ничего важного не хранил. Просто хотел показать для кого-то в будущем, как вести себя в подобной ситуации. Сосредоточился, помолился. Мама очень нервничала, и я в конце концов позволил ей открыть дверь.
Следствие проходило без «приключений». Работали хорошие психологи, деловые люди, не терявшие времени зря. С ходу предупредили: несмотря на отказ от участия в следствии, будут силой водить на допрос. Положил за правило не оказывать бессмысленного физического сопротивления. Предложил в общих интересах только сократить количество допросов. Я охотно и подробно отвечал на общие вопросы, излагал программу, цели, убеждения. На первый же вопрос о конкретном человеке ответил: «Подобные вопросы оскорбительны не для меня, а для вас самих. А я не хотел бы быть о вас дурного мнения». Вопросы прекратились. В эпизодах обвинения фигурировали написание заявлений и передача их на Запад. В частности, текст «Моя позиция» — экскурс в историю с выводами о необходимости борьбы с коммунизмом, заявление для печати по поводу первого обыска с таким же выводом (кстати, писал я его прямо во время обыска, на глазах у обыскивавших). Инкриминировались также редактирование бюллетеня СМОТа, организация распространения листовок с призывом к бойкоту коммунистических субботников (репетиция организованных забастовок).