Самое яркое впечатление вынес из Бутырской тюрьмы (в ней меня держали вначале), куда я взял с собой Библию. «Товарищи» поинтересовались: «Кто автор?» — «Господь», — сказал. Они не поняли, переспросили. Кого-то осенило: «Да какой же автор, ведь это Библия!» Но офицер ему в ответ: «Библия» — название, меня же интересует фамилия автора». (Почти как в книге Владимира Альбрехта — следователь: «От кого у вас Евангелие?» Арестант: «От Матфея».)
Поначалу меня все развлекало, но в камере жуть взяла. Ведь это в Москве, в центре России! Русский офицер, пусть и полицейский, не знает о Библии! Господи, можно ли чем-нибудь помочь? До чего доведен народ…
Компромиссы? — Нет! Но тактика, избранная заранее, отчасти менялась по ходу дела. Например, намеревался молчать на следствии. Потом решил, что можно и необходимо говорить о взглядах, о программе. Даже, казалось, следователи прониклись интересом, ведь раньше-то они не знакомились с подобными идеями. Для них неожиданностью было свободное и открытое отстаивание убеждений. Напротив меня сидели люди моей страны, нередко подонки и карьеристы, иногда просто люди с противоположными моим взглядами на судьбу России. Почему же с ними не разговаривать?
«Почему вы все это делали?» Я ответил: «Причин много. Назову одну простую, но вполне достаточную. Я уже говорил о духовном уничтожении страны». Потом показал на окно и добавил: «Чтобы не быть ответственным за все это». И вдруг услышал неожиданное, тоскливое: «Да бросьте вы, все мы за это отвечаем». Больше я этого следователя не видел. (Разговор, похоже, прослушивали.) Его, по-видимому, отстранили. Истории честных чекистов, патриотов Мягкова, Хохлова, Орехова, помогавших борцам за свободу, даром не прошли.
На суде я признал свою вину: «Признаю себя виновным перед Богом и своим народом в том, что недостаточно боролся с коммунистической диктатурой».
Запомнилось несколько психологически ярких моментов. Приведу один. Второй мой следователь, непрошибаемый и лощеный, вел себя внешне безукоризненно. Идет следствие, он спрашивает — я не отвечаю. Но однажды была хорошая погода, солнце и чистое небо, я вдруг вспомнил стихи. Расслабился и на минуту забыл о том, где я, с кем я. И на очередной вопрос вместо стандартной формулы «Отвечать отказываюсь» машинально произнес: «Да какое все это имеет значение?» Тут же очнулся, хотел извиниться за невежливость. А он вдруг робко произнес: «А как вы думаете, это только нас нет?» И так он спросил, что жаль его стало, и я ему поспешно: «Нет, нет, что вы, всего остального тоже». Следователь опомнился, но допрос скомкался. С тех пор было видно, что он чего-то очень боится, наверное, впервые в жизни глубиной языческой души соприкоснулся с Небытием.
Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?
Ответ: В лагере практически не был, сразу попал в ШИЗО, предъявив требование выдать Библию и прекратить сжигать мои математические работы. Кроме того, отказывался носить нагрудный знак, работать и вообще выполнять любые правила. Я бы назвал это борьбой за статус военнопленного, каковым себя осознавал (я солдат холодной войны), но назвал более понятно и привычно — за статус политзаключенного.
Конфликты возникали беспрерывно. Уступки допускал лишь тактически полезные. Когда было видно, что требование голодовки собираются удовлетворить, но мешает только амбиция начальства, я говорил: «Видимо, начальство ничего не знает», хотя прекрасно понимал, что знает. На такую уступку шел ради победы. В тюрьме все переменилось. Сразу получил Библию, математические книги. Хотя до отправки своих рукописей на волю было еще далеко. В тюрьме вскоре объявил сухую голодовку — требовал права на переписку с адвокатом. Через год решил вести себя тихо. Когда из газет и рассказов стало известно о начавшихся переменах, как член НТС, военнопленный сделал тактический минимальный шаг навстречу. Решил сначала присмотреться, оценить, а потом уже делать выводы. Пошел на «вооруженное перемирие». Нас, членов НТС, советская пропаганда представляет бандитами с ножами в зубах. Хотел показать, что это не так. Раз забрезжили перемены — присмотримся! Кроме того, мог уже посылать на волю математические работы, писать большие письма на разные темы — они могли представлять интерес (так и произошло) для «Граней». Совокупность этих возможностей я счел важнее мелочных внутритюремных склок, поэтому и пошел на перемирие. Изменилось и отношение ко мне. Мне было интересно разговаривать с чекистом, умным, имеющим свой взгляд на Россию. Интересы дела, которому я служу, для меня выше всего, а уж тем более диссидентских предрассудков.