Вопросы, как ни странно, были: «Напишите просто заявление с просьбой вас освободить». Я ответил: «Заявление как форма общения моим принципам не противоречит, но просить я вообще не привык. И зачем я буду обращаться с просьбой, которой у меня нет?» — «Но неужели вы не хотите на свободу?» Как мне ему объяснить? «Вы ведь, — спрашиваю, — язычник, атеист, по-вашему?» — «Да», — отвечает. «Тогда вы меня не поймете. Но я постараюсь объяснить. Я — христианин и абсолютно свободен везде и всегда». Следующий разговор уже деловой: «Мы хотим вас освободить, но не можем этого сделать без вашего согласия. Просим вас только выразить ваше отношение к возможному освобождению». Такую постановку вопроса я нашел честной. Действительно, сидеть в тюрьме мое право, и если меня не хотят лишать его насильственно, то это правильный подход.
Я написал заявление. Суть его в том, что к начавшемуся освобождению политзаключенных я отношусь положительно. В связи с наметившимися переменами в стране против собственного освобождения я не буду возражать тоже…
Я понимал, что санкционирую «помилование», но это их игры, мое дело — в них не участвовать. Мое заявление прочли и попросили еще в конце выразить согласие в дальнейшем действовать в рамках закона. Я сформулировал так: «Намерен считаться с законами государства в тех случаях, когда они не противоречат христианским принципам, национальным интересам России и международному праву».
Через несколько дней меня вызвал Чистяков, чиновник Прокуратуры СССР. «Извините, — говорит, — но заявление ваше несколько нагловатое. По такому об освобождении не может быть и речи». — «Сочувствую, но помочь ничем не могу, — ответил я. — Освобождение — ваша забота, не моя. Как хотите, так и выпутывайтесь». Стал Чистяков меня увещевать: «Почему вы к нашим законам так плохо относитесь?» — «Могу подробно это растолковать вам по Библии, но в другой раз. Ну а если на вашем, юридическом, языке разговаривать, то скажу следующее». И я назвал ему неприемлемые законы с точки зрения международного права, вплоть до некоторых известных мне секретных инструкций. Чиновник, как ни странно, соглашался. Но аргумент прекрасный выдвинул: «Но ведь вопрос о соблюдении этих именно законов перед вами лично и не стоит. А с большинством законов вы, наверное, согласны?» — «Вполне, — говорю, — но если я вам напишу, что не буду насиловать, взятки брать и воровать, так ведь вы это и сами за издевательство сочтете. Речь-то реально о 70-й идет». — «Но ведь вы с нашим строем не боролись», — сказал чиновник. Понятно, по трафарету диссидентскому привык разговаривать. «То есть как, — говорю, — не боролся? А за что ж меня посадили? Я и на суде все факты признал. Боролся и впредь буду. Как же христианину с властью антихристовой не бороться?» — «Да, с вами хуже, чем с обычными диссидентами, у вас — убеждения», — укоризненно сказал Чистяков.
Шли недели. Жил, как обычно, занимался математикой, стихи вспоминал. Но вот 18 марта 1987 года, вечером, дверь камеры открылась. «С вещами!»
Показали бумажку о помиловании. Я написал: «Ознакомился» — и поставил подпись.
Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?
Ответ: Безусловно, тюрьма дала очень многое. И недаром тюрьма на жаргоне называется «академией», польза ее исключительная. Иногда неверно понимают описание ГУЛАГа Солженицыным. Его книга не об аде, а о человеческой душе, которую невозможно сломить и адскими мучениями. И сам писатель сказал: «Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни». То же повторю и я. Был и остался дурным христианином, но стал, надеюсь, хоть чуть-чуть лучше после заключения. Я считаю себя в состоянии гражданской войны с коммунизмом. Со стыдом вспоминаю, что еще пять лет назад воспринимал врага сам, как красный комиссар, желал истребить, «искоренить». Теперь ощутил то, что ощущали все наши, даже стреляя: война эта — братоубийственная. Слава Богу, и я понял.
Еще о пользе тюрьмы, ШИЗО. Человек должен хоть год прожить без книг, без мирской суеты. Просто на небо смотреть… Это чувствовали все глубокие натуры — от христиан первых веков до Ницше. А уж в XX веке столько обрушивается «информации»… Год я был в ШИЗО без книг, карандаша, бумаги. Сколько же я за это время пережил по-новому, по-настоящему! Вспоминал стихи, музыку, о друзьях, о девочках давно забытых думал…