Арест произошел без каких-либо предварительных знаков. Но я ощущал, что вокруг что-то происходит. Мои книги читали по западным радиостанциям. И все же не думал, что обязательно посадят. Надеялся, что возобладает здравый смысл. Однако оказался одним из немногих после Синявского и Даниэля, кто пострадал за чисто литературную деятельность.
Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?
Ответ: Утром 19 марта 1985 года, уже при Горбачеве, я вышел за покупками в магазин «Лейпциг», что неподалеку от моего дома. Возвращаясь со своей собакой, я обнаружил в подъезде большую толпу людей. Мне сказали: «Мы к вам». Я достал как ни в чем не бывало газету из почтового ящика и в сопровождении чекистов поднялся на лифте. Подойдя к квартире, один из чекистов позвонил в дверь. К сожалению, жена спросонья не могла понять, в чем дело, и открыла, не спросив «Кто?». Они ввалились в квартиру, предъявили ордер на обыск. «Обыскивайте», — сказал я и пошел завтракать на кухню. Моей младшей дочери было четыре года, и она тогда очень обрадовалась дядям, пришедшим «в гости». Я позавтракал, мне предложили спуститься в машину и отвезли в Лефортовскую тюрьму КГБ. На обыске у меня взяли мои личные записки и дневники. На следствии предъявили обвинение в написании книг, сказав, что это является «антисоветской агитацией и пропагандой с целью подрыва советской власти». Я отказался участвовать в следствии, так как судить о литературе — дело общественного мнения, а не КГБ. Вины, естественно, я не признал. Самое яркое впечатление того момента — впечатление смерти. Нужно умереть и родиться вновь. Арест — это смерть для старой жизни и переход к новой. Так должно происходить таинство крещения. Таким крещением был для меня арест.
Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?
Ответ: Положение заключенного в политической зоне зависит только от одного обстоятельства — от отношений с КГБ. Для людей, которые лояльны с оперуполномоченным, готовы с ним беседовать, делиться впечатлениями о товарищах, — положение терпимое. Другое дело, если ведешь себя иначе. Я сказал: «Само присутствие КГБ в лагере — противозаконно». И стал объектом для произвола администрации. На меня давили, «прессовали»: пробыл год в лагере, из него 2 месяца в карцере и 4 — в ПКТ (помещение камерного типа). Чекисты предупреждали, что дальше моя дорога — в Чистопольскую тюрьму (по их представлениям, страшнейшее место). Я готовился к этому. Никаких претензий к администрации лагеря не предъявлял — те люди для меня просто не существовали. Они же пытались доказать факт своего существования репрессиями. Происходящие события не были для меня неожиданными, я размышлял об этом ранее, в своей работе «Последняя надежда выжить».
Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?
Ответ: Морально самое трудное в заключении для меня — отсутствие информации о семье: жене и дочерях. Жена после моего ареста тяжело психически болела, и я не знал, что с ней происходит. Моральных травм от самой лагерной жизни не испытывал. Нравственно чувствовал себя как никогда раньше в жизни. Пребывание в лагере считал неотъемлемой частью своего дела. Это была плата за великое удовольствие — говорить людям правду, и плата не столь уж высокая.
Трудно было переносить холод в карцере. В коллективных протестах я тоже участвовал. Индивидуальных претензий не было. Я уже говорил: администрация для меня не существовала. Зачем выяснять отношения с прапорщиком, когда конфликт даже не с генералом и не с президентом? Да и конфликт не политический, а нравственный. Но я хорошо понимал протесты других.
Меня тоже достаточно «давили», лишали свиданий с женой. Это была мерзость беспредельная. Но я знал природу происходящего. Материальные лишения отступают на второй план, если человек духовно тверд. Даже пытки холодом и голодом — мелочи, не имеют значения для духовного состояния. Конечно, многое было отвратительно, начиная от мерзкого питания и кончая уродливой и неудобной одеждой. Это не просто изоляция, все это пытка, недостойная цивилизованного сообщества. Наказание в цивилизованном мире сводится только к изоляции, к изъятию из общества преступника. Мы же — «особо опасные» — преступниками не были.