Я подумал об этом как-то вечером, когда мы собирались идти обедать к Уорбертонам, на нашей же улице. Кристина, сидя перед зеркалом, надевала серьги. Она красивая женщина, во цвете лет, и полный профан во всем, что касается финансовых затруднений. У нее прелестная шея, грудь ее вздымалась под легкой тканью платья, и я при виде спокойной, нормальной радости, которую доставляло ей собственное отражение, был не в силах сказать ей, что мы нищие. Она украсила собой мою жизнь, и, когда я ею любовался, какой-то мутный родник во мне словно делался прозрачнее, бурливее, отчего и комната, и картины на стене, и луна за окном глядели ярче и веселее. Узнав правду, она заплачет, и вся ее косметика размажется, и званый обед у Уорбертонов потеряет для нее всю прелесть, и спать она уйдет в комнату для гостей. В ее красоте и способности воздействовать на мои чувства не меньше правды, чем в том обстоятельстве, что наш кредит в банке исчерпан.
Уорбертоны богатые люди, но не общительные, а возможно, даже и черствые. Она - стареющая мышь, он - из тех мужчин, которых школьные товарищи не любили. У него нечистая кожа, скрипучий голос и навязчивая идея - разврат. Уорбертоны вечно тратят большие деньги, только об этом с ними и можно разговаривать. Пол у них в холле выложен черно-белыми мраморными плитками из старого "Рица"; их купальные кабинки на острове у берегов Флориды нужно утеплить; они улетают на десять дней в Давос; покупают двух верховых лошадей в пристраивают новое крыло к дому. В тот вечер мы опоздали, Месервы и Чесни пришли раньше нас, но Карл Уорбертон еще не вернулся домой, и Шейла беспокоилась. "Карл по дороге на вокзал проходит через ужасный трущобный квартал, - говорила она. - У него при себе, всегда тысячи долларов, я так боюсь, что на него нападут..." Тут Карл явился, рассказал всей компании неприличный анекдот, и мы пошли в столовую. К такому обеду все приняли душ и расфрантились, и какая-нибудь старуха кухарка с раннего утра чистила грибы и лущила крабов для салата. Мне очень хотелось повеселиться. Но как мне этого ни хотелось, развеселиться я в тот вечер не мог. Я чувствовал себя как в детстве на рождении у какого-нибудь ненавистного мальчишки, куда мать затащила меня с помощью угроз и посулов. Разошлись мы около половины двенадцатого. Я не сразу вошел а свой дом, задержался в саду докурить сигару Карла Уорбертона. Сегодня четверг, вспомнил я, банк откажется оплатить мои чеки только во вторник, но что-то нужно предпринять немедля. Когда я поднялся наверх, Кристина уже спала, и я тоже заснул, но часа в три снова проснулся.
Перед этим мне снилось, как хорошо бы выпускать хлеб в разноцветных обертках из параблендеума. Мне снилась реклама на целую страницу в общенациональном журнале - "НЕ ПОРА ЛИ РАСЦВЕТИТЬ ВАШУ ХЛЕБНИЦУ?". По всей странице были разбросаны хлебцы в обертках цвета драгоценных камней бирюзовые хлебцы, рубиновые, изумрудные. Во сне мне казалось, что это превосходная идея, она меня взбодрила, и пробуждение в темной комнате явилось острым разочарованием. Я загрустил, задумался о том, сколько у меня в жизни всяких неувязок, а это привело меня к мысли о моей старой матери, что живет одна в пансионе в Кливленде. Вот она одевается, чтобы спуститься пообедать за пансионским табльдотом. Я представил себе, как ей тоскливо там одной, среди чужих, и мне стало жаль ее. Но, когда она оглянулась, я заметил у нее во рту несколько зубов, значит, еще есть чем жевать.
Она дала мне возможность окончить колледж, на каникулы устраивала мне поездки во всякие живописные места и поддерживала мои честолюбивые планы (впрочем, весьма скромные), но брак мой решительно осудила, и с тех пор отношения у нас натянутые. Я сколько раз предлагал ей съехаться с нами, но она всегда отказывается, все еще таит обиду. Я посылаю ей цветы и подарки, пишу ей каждую неделю, но эти знаки внимания, кажется, только утверждают ее во мнении, что мой брак был страшным несчастьем и для нее, и для меня. Потом я стал думать о ее властности: ведь в детстве она казалась мне всесильной - ее воля как бы простиралась и на Атлантический и на Тихий океан, тянулась через весь небесный купол, как след от самолета. Теперь я думал о ней без протеста и без опаски, мне только было грустно, что все наши старания не увенчались ясностью, что мы не можем вместе попить чаю, не всколыхнув какого-то глухого озлобления. Мне хотелось это выправить, вновь проиграть отношения с матерью на более простом, человечном фоне, чтобы деньги, которые пошли на мое образование, не оказались оплачены столь болезненными эмоциями. Хотелось начать все сначала в некой эмоциональной Аркадии, где оба мы вели бы себя иначе, так, чтобы в три часа ночи я мог думать о ней без чувства вины, а она на старости лет не страдала от одиночества и небрежения.
Я чуть пододвинулся к Кристине и, едва на меня пахнуло ее теплом, ощутил покой и довольство, но она, не просыпаясь, отодвинулась от меня. Тогда я кашлянул, потом закашлялся громче. Я не мог сдержать кашель, встал с постели и в темноте пошел в ванную выпить воды. Я стоял в ванной у окна, глядя вниз, в сад. Легкий ветерок как будто менял направление. Ветер был как перед рассветом - в воздухе чудился шум дождя - и ласкал мне лицо. За унитазом лежала пачка сигарет, и я закурил в надежде опять заснуть. Но, вдохнув дым, почувствовал боль в груди и внезапно проникся уверенностью, что умираю от рака легких.
Мне довелось испытывать идиотские приступы меланхолии по всяким поводам - меня тянуло, как на родину, в страны, где я никогда не бывал, я мечтал стать тем, чем не мог бы стать, но все это были пустяки по сравнению с охватившим меня страхом смерти. Я швырнул сигарету в унитаз и распрямился, но боль в груди усилилась, и я решил, что уже начинаю разлагаться. Я знал, что есть друзья, которые помянут меня добрым словом, и Кристина и дети, конечно же, будут вспоминать обо мне долго и с любовью. Но тут я опять подумал о деньгах, и об Уорбертонах, и об угрозе, нависшей над моими необеспеченными чеками, и склонился к мысли, что деньги все же важнее, чем любовь. Мне несколько раз доводилось желать женщину - желать до потери сознания, - но сейчас мне казалось, что ни одну женщину я не желал так, как в ту ночь желал денег. Я открыл стенной шкаф в нашей спальне, надел старые синие спортивные туфли, брюки и темный свитер. Потом спустился вниз и вышел из дому. Луна зашла, звезд было немного, но воздух над деревьями и изгородями был пронизан туманным светом. Я пробрался в сад Тренхолмов, а оттуда, не оставляя следов на газоне, - к дому Уорбертонов. Постоял, прислушиваясь, под открытыми окнами, но услышал только тиканье часов. Я подошел к парадному крыльцу, отворил затянутую сеткой дверь и двинулся вперед по черно-белому полу из старого "Рица". В туманном ночном свете, проникавшем в окна, дом казался пустой скорлупой, раковиной от моллюска.