— Милостивый государь — сказал он с неуместным, быть может, волнением в голосе, — вы забываете, как он отличился в войне с Россией и как плохо отблагодарили его за это в Швеции. Как знать, быть может, обстоятельства против воли толкнули его на этот путь… Многие флотские офицеры и сейчас жалеют, что ему не дали чина, вполне им заслуженного во многих кровавых боях… Всему виной зависть начальства и слабодушие короля… После войны его выбросили вон, как ненужную вещь, а когда он заявил протест, объявили его вне закона. Он вынужден был защищаться… Вот почему, господа, я и назвал его корсаром.
— Безумец! Он выдает себя с головой! — в ужасе бормотал Надод, слушая товарища.
Действительно, Ингольф к концу этой самозащитительной речи сильно разгорячился. Голос его дрожал, в нем слышались ноты негодования. Очевидно, он и сам спохватился, что поступает неосторожно, потому что вдруг оборвал свою речь и прибавил в виде пояснения и поправки:
— Разумеется, я его не оправдываю, я только доискиваюсь смягчающих обстоятельств, что, впрочем, нисколько не помешает мне сразиться с ним при первой же встрече.
К удивлению Надода, речь капитана произвела на незнакомцев совсем не такое впечатление, какого Надод ожидал и опасался. Молодые люди, со свойственным их возрасту великодушием, были сильно взволнованы речью капитана, которую приписывали лишь чувству справедливости, в нем заговорившему, и один из них сказал:
— Слыша от вас, капитан, подобное суждение, мы, пожалуй, готовы взглянуть другими глазами на этого авантюриста, которого нам до сих пор описывали лишь самыми мрачными красками.
— Прибавлю еще, господа, что Густав III хотел поступить с ним как с пиратом, хотя сам же выдал ему крейсерский патент. Капитан Вельзевул отказался выдать корабль лишь после того, как узнал об этом намерении.
— От Густава III все станется… С вашей стороны, капитан, очень хорошо, что вы защищаете оклеветанного.
С этими словами молодые люди крепко пожали Ингольфу руку.
— А о том, как мы потом пиратствовали, — молчок! — глухо пробормотал ужасный Надод и ухмыльнулся:
— Посмотришь, какой благочестивый рыцарь наш «капитан Вельзевул»!
Ингольф поймал усмешку товарища и понял ее значение, но ограничился тем, что презрительно посмотрел на него, как бы говоря:
— Подожди, я еще с тобой за это рассчитаюсь!
Урод сейчас же перестал ухмыляться: он знал, что на капитана находят такие порывы гнева, что он бывает опасен. Один уж раз капитан его чуть не задушил, и Надод не имел ни малейшего желания повторять опыт.
В эту минуту на «Сусанне» — так называлась хорошенькая яхта — послышались веселые крики:
«Ici, Фриц! Ici! Вот я тебя палкой!»
Все взглянули на палубу яхты, по которой весело прыгал огромный белый медведь. За медведем с хохотом гонялись матросы.
— Фриц принялся за свои штуки! — со смехом вскричали молодые люди.
— Ведь он их, пожалуй, заест, — сказал Ингольф, думая, что медведь вырвался из клетки.
— О, что вы, нет: он смирен, как ягненок, и верен, как собака. Мы его еще медвежонком достали в Лапландии и сами вырастили. С тех пор он от нас не отходит и всегда ложится у наших ног. Когда мы поехали к вам на помощь, его пришлось запереть, так как он непременно желал сесть к нам в лодку, а это нам только бы помешало. Его, вероятно, выпустили, а так как он слышит наши голоса, то и желает прийти к нам, а матросы дразнят его и не пускают. Только им это не удастся — он непременно прибежит сюда.
— Белые медведи очень дики и злы, — заметил Ингольф. — Вероятно, вам стоило большого труда его приручить?
— Вовсе нет. Первым делом мы позаботились отучить его от мяса, так как в противном случае его нельзя было держать на свободе. Для этого мы ему несколько раз предлагали кусок свежего мяса, обвитый железной проволокой с заостренными гвоздями. Медведь бросался на мясо и в кровь раздирал себе пасть и лапы. Часто проделывали мы этот опыт, но кровожадность пересиливала в нашем медведе боль, и он по целым часам возился над куском, возбуждавшим его аппетит. Наконец мы придумали раскалить сетку добела. Когда медведь бросился на лежавшую в сетке говядину, он страшно обжег себе морду, язык и лапы, так что целый месяц после того прохворал, но цель на этот раз была достигнута: выздоровев, медведь с тех пор даже и смотреть не стал на мясо; сколько его ни приманивали говядиной, он постоянно отворачивался. И теперь
— стоит ему близко поднести к носу мясо, как он заворчит и убежит. Мы можем быть вполне спокойны, что он не убьет никого для того, чтобы съесть.
Тем временем Фриц, видя, что матросы отовсюду заступили ему дорогу, не долго думая полез на грот-мачту и, пройдя, словно акробат, по грот-рее, которая, благодаря близости обоих кораблей, соприкасалась со снастями «Ральфа», спустился по веревкам снастей брига на его палубу.
Самый ловкий матрос не мог бы сделать лучше.
С радостным ворчанием огромный зверь бросился к своим хозяевам и стал ласкаться к ним, точно собака…
— Будет, Фриц! Довольно! — сказал один из них и прибавил притворно-сердитым голосом: — Как ты смел прийти сюда без позволения? Пошел назад! Сейчас! Ну! Ступай!
Медведь сконфуженно встал и кинул на хозяина умоляющий взгляд, как бы прося позволения остаться, но тот продолжал повелительным тоном:
— Слышишь? Сию минуту ступай!
Бедный Фриц опустил свою громадную голову и обычной медвежьей походкой, тяжелой и медленной, вернулся на яхту тем же путем, каким пришел.
— Это удивительно! — заметил Ингольф. — Вот уж никак не думал, чтобы можно было выдрессировать такого свирепого зверя.
— С ним мы можем не бояться десяти вооруженных человек: он будет нас защищать до последнего вздоха. Но особенно он полезен нам от волков: без него мы не решались бы охотиться зимою в самых отдаленных уголках снеговых степей, а теперь охотимся…
В то время как Фриц прыгал по палубе «Ральфа», из одного люка выставилась голова мистера Ольдгама. Почтенный счетовод выходил давеча утром на палубу лишь на одну минуту и, соображая, что бриг находится близ каких-то островов Океании, поспешил к своим книгам, чтобы привести их в порядок и затем отпроситься на берег. Мистеру Ольдгаму до страсти хотелось видеть канаков. От своего тестя, мистера Ортескью, почтенный клерк унаследовал несколько томов иллюстрированных путешествий и всегда желал убедиться воочию, действительно ли изображенные там дикари таковы, какими их рисуют. Миссис Ольдгам, например, никак не хотела допустить, чтобы могла в действительности существовать подобная простота в одежде, как небольшой передник и ничего больше. Она дивилась: каким это образом полисмены терпят такое бесчиние.
Каждый вечер, собравшись за чаем, семья Ольдгамов занималась чтением путешествий и рассматриванием иллюстраций. Если кто-нибудь из многочисленных детей оказывался виновным в какой-нибудь шалости или разрывал панталоны, куртку, передник — его наказывали тем, что отправляли спать, не позволив поглядеть картинок и послушать чтения.
При этом следует заметить, что мистер Ольдгам под именем канаков подразумевал решительно всех австралийских дикарей.
В те минуты, когда миссис Ольдгам находилась в хорошем расположении духа, что, впрочем, случалось далеко не всегда, клерк говорил ей:
— Знаешь что, Бетси? Когда мы разбогатеем, мы купим небольшой куттер, которым даже Джек будет командовать (конечно, Джек будет тогда уже капитаном), и поедем смотреть на канаков.
Джек был шаловливый мальчишка одиннадцати лет, который раз пять на неделе убегал из школы, чтобы пускать по лужам доски, привязанные на веревке. Папенька называл это «ранним проявлением склонности к благородному поприщу моряка».
Несчастная страсть к канакам и послужила, между прочим, причиной разлуки мистера Ольдгама с семьей и начальником. Однажды достойный клерк мистера Пеггама, нотариуса, адвоката и солиситора в Чичестере, проходил берегом моря, направляясь в контору своего патрона. Вдруг он увидал двух моряков, которые, привязав лодку к берегу, шли к нему навстречу. Велика была радость Ольдгама, когда он узнал, что моряки эти только что из страны канаков. Ингольф, давно искавший себе бухгалтера, воспользовался случаем и предложил Ольдгаму посетить его бриг, чтобы полюбоваться на разные интересные коллекции.