Дубасов нажал кнопку звонка. Дверь раскрылась, предстал адъютант.
— Готово, Коновницын?
— Так точно.
— Где?
Коновницын замялся:
— Пока в нижнем этаже. "Под сводами", так сказать. Я полагал более подходящим… Если прикажете, можно сюда привести.
Дубасов в раздумье посмотрел на ковры, устилавшие кабинет, на злополучный портрет Николая:
— Нет, не стоит. Мы спустимся сами.
Он отодвинул кресло и встал:
— Ну-с, ваши превосходительства… Поскольку из сегодняшней беседы всем нам, думается, ясно, что государственный аппарат-от войск и до суда, — он глянул насмешливо на прокурора, — дает отказ, остается одно: апеллировать к народу,
Все дрогнули. Дубасов усмехнулся, довольный эффектом.
— Гракх сказал: "Я апеллирую к народу". Вы видите, классиков читают не только в императорском Александровском лицее, господин прокурор: я тоже читал классиков. Пожалуйте, господа!
Глава XXX
"НАРОДНЫЕ" ПРЕДСТАВИТЕЛИ
В лицо адмирала дохнуло из раскрывшегося сводчатого подвала застоялой сыростью и тяжелым запахом давно не мытых тел и мокрой дерюги. Подвал был полон. В первом ряду стояли люди в добротных армяках, в кафтанах, перетянутых поясами; за ними, густо сбившись в толпу, — оборванцы в затрепанных куртках и шубенках. По сторонам, прижавшись к стене, серели шинели во фронт вытянувшихся приставов.
Адмирал поморщился. Помещение было мерзким. Он даже не предполагал, чтобы в генерал-губернаторском доме могло быть такое мерзкое помещение. Следовало собраться в одной из приемных зал, — было бы более соответственно… Этот шут Коновницын вечно с романтикой! "Под сводами", изволите видеть! "Заговор Фиеско"! Идиот!.. И не предупредил, что надо взять фуражку. В сырости — с открытой головой… Коновницына-на неделю на гауптвахту, как только кончится вся эта канитель.
Он услышал у себя за спиной тихий шепот спустившихся с ним, старческое покашливанье митрополита. Эффект продолжался; очевидно, они не понимают, что и к чему.
Адмирал шире расставил ноги, как на корабельном мостике в сильную качку, и сказал сурово и торжественно:
— Здравствуйте, русские люди!
Ряды отозвались глухо и хрипло, вперебой:
— Здравия желаем, ваше высоко… п… ство!
Дубасов оттопырил губу:
— Я коротко, по-солдатски скажу. Лясы точить не обучен… Видали, что по Москве творится? Первопрестольная, сорок сороков церквей, на весь мир святой город, после Иерусалима первый… А нынче по ней — безбожники-социалисты с красными флагами. Первой заводчицей смуты на всю империю, крамольной стала Москва. Это терпеть можно, православные? Божья матерь, заступница Иверская, на небесах кровавыми слезами плачет…
Он низко опустил стриженую свою голову и заморгал часто-часто, показывая, как именно плачет богородица. В толпе зашмыгали носами, и сильней стал слышен запах едкого, застарелого пота и винного перегара.
— Из-за них, из-за социалистов, войну проиграли. И кому? Сказать позор! Кара божья за наше попущение безбожникам! Без бога нет нам победы. Нас, русских людей, искони господь бог водит: он нам генерал!
Адмиральская голова взметнулась гордо, встряхнулся сутулый стан, и всем до очевидности ясно стало, как имено водительствует российскими императорскими войсками и флотом господь бог.
— Заслужить надо перед богом, братцы! Надо спасать отечество: его величество надеется на вас.
Плечистый, в первом ряду. в белом фартуке поверх кафтана, опоясанный широким кожаным поясом — мясник, по всему обличью, — тряхнул стриженными в скобку жирными волосами и ответил за всех:
— Рады стараться!
Дубасов продолжал:
— На этот предмет я и приказал вас созвать, народные представители. И, видите, пришел к вам со всем генералитетом. И его высокопреосвященство здесь… чтобы вы знали, что царь и все верные царские слуги с вами и царская держава вам верная защита и оплот. Крамольники объединились в союзы — пора объединиться и вам, стать на защиту русской земли. Царским именем говорю вам: время смутное, властям с крамольниками управляться волокитно, надо самим браться за дело.
Рука поднялась неожиданно быстрым взмахом и опустилась — ударом.
— Истреблять, истреблять надо бунтовщиков!
— Вожаков ихних-вот кого бить! — выкликнул голос далеко, в самых задних рядах. — Вся зараза от них. Не мутили б-разве народ бы крамольничал?
Адмиральские губы тронула довольная улыбка.
— Кто сказал? Выйди.
Ряды раздвинулись. Сжимая в потных ладонях картуз, протискался вперед человек-приземистый, до глаз заросший щетиной давно не бритых волос.
— Кто такой? Фамилия?
— Михалин… Михальчук! — ерзая глазами, сказал низкорослый. — С фабрики Щапова хожалый.
Дубасов достал бумажник:
— Верно мыслишь. Честно мыслишь. Спасибо!
Бумажник раскрылся. Десятки глаз, дрогнув, уставились на адмиральские пальцы, короткие, в подагрических желваках. Пальцы вынули двадцатипятирублевую бумажку:
— Возьми. И помни: за богом молитва, за царем служба не пропадает!
Михальчук хрюкнул от волнения:
— Покорнейше… Как бог свят, заслужу!..
Толпа загудела. Мясник выпятил грудь и шагнул вперед:
— Все заслужим!
Адмирал кивнул:
— Верю, братцы! Я уж заранее и распоряжение дал по генерал-губернаторской канцелярии: каждый будет получать по заслугам, соответственно. Меж собой сговоритесь: указания получите, каждый в своем участке, от господ приставов: им инструкция преподана. И помните, братцы: государево дело будете делать. Помните царя, и царь вас не забудет… У царя, как у бога, милость не оскудевает. В накладе не останетесь… Ваше высокопреосвященство, благословите верных… на подвиг.
Подвертывая полы и крестясь, уже опускалась на колени толпа. Митрополит вознес не то благословением, не то угрозою сложенные пальцы, бледные, тонкие:
— Во имя отца, и сына, и святаго духа… Дерзайте, чада! За святую церковь, за престол царский. За царя небесного и бога земного… Заповедь божья гласит: "Не убий", но поелику на брани воинской не в грех господом богом вменяется убиение воинов враждебного стана, то и ныне не в грех истребление врагов божьих и царских крамольников. И в песнопении церковном нарочито о сем именно моление богу возносится: "Победы… благочестивейшему, самодержавнейшему, великому государю нашему…"
На лестнице, поднимаясь обратно в генерал-губернаторские покои, Дубасов окликнул:
— Генерал Штрамм!
Жандармский генерал, шагая через две ступени, догнал адмирала.
— Типографии бастуют, — сказал Дубасов. — Но типография жандармского управления действует, я полагаю? Что если мы отпечатаем срочно эдакое… воззвание — в духе моей речи и благословения его преосвященства? Полиция и эти вот… представители могли бы распространить, — он фыркнул и погладил усы, — из-под полы… по примеру подпольщиков. У вас найдется человек, соответственно владеющий пером?
Глава XXXI
ПЯТЫЙ ДЕНЬ
Бауман голодал пятые сутки.
В ноябрьскую голодовку прошлого года он выдержал легко-до выигрыша-все одиннадцать дней. Сейчас же пятые сутки тяжелей, чем тогда были одиннадцатые. А следит он за собой строже: пьет воду, избегает движений.
За год, стало быть, сдал организм? Или это — от нервов? Бауман лежа напряг мышцы; он ощупал их и улыбнулся. Нет, всё в порядке. Значит, только нервы. Наверное нервы!
При голодовке самое главное, пожалуй- спокойное самочувствие. Ни о чем не думать: полоскать мозги какой-нибудь ерундовой беллетристикой, бульварными романами. И не волноваться. В ноябре он не волновался. Но разве сейчас-можно?..
Пятый день камера без уборки; парашу выносят сам надзиратель: уборщику, очевидно, не доверяют. Но в такой изоляции тюрьма не узнает о голодовке. А если не знает тюрьма, не знает и воля.
Кажется, он что-то не рассчитал.
И он не знает, что на воле… Может быть, и "Ко-рень зуба", и Абсолют, и Надя уже где-нибудь здесь, за решеткой? И только связаться с ним не могут…