— Может быть, ты погорячился, Павел… Подумай. Когда трудно, бежать проще всего. Жаль садов. Верю. Но пожалеть, Павел, — значит помочь, наладить, исправить.
Павел поднес фонарь к лицу Аребина: сильнее всего возмущали его болтуны, «обещатели». Он их повидал много, все они на один манер скроены — храбрецы на словах.
Аребин медленно отвел от себя фонарь.
— Знаю, Павел, промахи, ошибки, упущения в сельском хозяйстве из года в год подтачивали в человеке волю, силу. Ведь все переменилось — распрямляйся, действуй. Постановления партии…
— Что постановления! — Павел грубо оборвал Аребина. — Их вынести легко. Попробуй приложить их к нашей судьбе, внедрить в нашем селе.
— А ты прикладывал?
— Прикладывал. И больше не хочу, нос в крови: лупили, прикрываясь именно этими постановлениями. Нет, Владимир Николаевич, не уговаривайте. Я много раз откладывал. Хватит! — Придвинув свое лицо к лицу Аребина, глаза в глаза, Павел спросил с досадой, точно в бегстве его был виноват Аребин: — Что мне терять здесь? Ну! — Потом круто повернулся и, ссутулившись, пошел прочь, скользя и оступаясь.
Аребин долго следил за блуждающим во мраке, бездомным огоньком фонаря, подумал: «Действительно, что ему терять? Веры в колхоз нет. Он молодой, а приоденется — красивый. Ему везде дорога… Да, тяжело легла на плечи ему обида. Такие, как он, Павел, сильные и смелые, устав бороться, кинули родные места навсегда или махнули рукой — делайте что хотите. К живому организму хищнически присосались люди с нечистой совестью, они сопротивляются всему, что ломает старые порядки». От такой мысли Аребину сразу стало холодно, одиноко на этом чужом скользком косогоре. Он почувствовал себя маленьким и заброшенным среди мокрой, хлюпающей темноты, а свой приезд сюда — непродуманным, бесцельным. Внезапно с пугающей силой потянуло вдруг назад, в Москву… И опять шевельнулась робкая надежда: вдруг да не изберут, не примут…
Бездомно блуждающий огонек фонаря качнулся вправо, обогнул пруд и замер, впаянный во тьму возле дома Осокиных.
Стеганая телогрейка на Павле промокла, и липкий холодок коснулся спины. С крыши скатывались крупные капли и щелкали в лужицах, обостряя чувство душевной бесприютности. Потянуло вдруг домой. Он почти физически ощутил теплоту широкой печи; укрыться бы с головой, забыться от мучительных споров с самим собой, от тяжкой обиды на людские несправедливости. Но уйти не хватало силы, сапоги будто присосало к земле. Он стоял в тревожном ожидании перед чужими окнами, черными и немыми, заранее страдая от предстоящего и предчувствуя горький исход.
Он приблизился к завалинке, ткнулся лбом в стекло, пытаясь проникнуть взглядом в дремотный сумрак избы, палец неуверенно и тупо стукнул по раме. Шум дождя мешал прислушаться к жизни за окном, и Павел постучал еще раз, уже нетерпеливей, продолжительней.
Над головой с треском хлопушки раскрылась крохотная форточка.
— Кто там? — Говорившего он не различал, и ему чудилось, что хрипловатые и рассерженные звуки издает форточка. — Ты Пашка? Да есть у тебя совесть аль нет? Шемонаешься середь ночи, бездомовый! Дай покой людям!
— Позови Саню, — попросил Павел кратко и печально.
— Спит она. Будить не стану.
— Разбуди.
— За что ты нас мучаешь? — всхлипнула форточка, но тотчас перестроилась и пригрозила: — Погоди, я на тебя управу найду! Чтоб ты провалился на этом месте, окаянный! — и захлопнулась.
Павел не провалился, он прошел к крыльцу, сел на ступеньку и поставил фонарь у ног — видимо, привык к такому «гостеприимству».
Сколько раз сидел он тут в угрюмом и неотступном ожидании!.. Случалось даже, что засыпал, уткнув лицо в колени, и, разбуженный на рассвете криком петуха, лаем собак или зоревой свежестью, брел домой, воровато озираясь по сторонам… И каждый раз такое «дежурство» оставляло едучую накипь на сердце. Он ругал себя за безволие, давал клятвенный зарок огибать стороной этот дом, не дом, а символ его поражения, глухая, неприступная скала, о которую, подобно волнам, разбивались его надежды и мужское достоинство. А через день-два Павла с еще большей силой тянуло к этому дому, на это крыльцо, к Шуре: только бы увидеть ее, пускай хоть на минуту, услышать ее голос, пускай хоть неласковый, взглянуть в ее глаза, пусть даже холодные, иногда злые, но так необходимые ему…
Девчонкой-десятиклассницей с разбегу, с озорным смехом, с растрепанными соломенными волосами ворвалась она в его жизнь; надо же было случиться такому несчастью! И вот четыре года безраздельно властвует над мим. Мать ворчит: «Мало тебе других девок! Получше ее есть. Ишь, привязался. Приколдовала, что ли? От людей стыдобушка…»