Но Павел сильнее сдавил носок ее валенка.
— Я знаю, почему ты дорожку мою скатертью устилаешь: Коляя Фанасова ждешь. Так вот, королева Солома, слушай: может, ты и дождешься, но все равно ничего у вас не выйдет. Коляй в Горький увезет — туда приеду. Жить вам не дам!
— Да кто ты такой, чтоб давать жить или не давать! крикнула Шура с ожесточением. Взглянув на его торчащие углом плечи, на непреклонно и мрачно сомкнутый рот, она вдруг поняла, что он действительно вряд ли даст ей спокойно жить, и заплакала от обиды и бессилия. — Что ты за изверг такой! Навязался на мою голову!
Мать Шуры резко забарабанила в стекло: услышала крик дочери; и опять не увидел Павел ее лица, только мелькнула в сумраке окна рука, сопровождавшая проклятия.
Павел встал и поднял фонарь.
— Я не изверг, — сказал он печально. — Моя жизнь связана с твоей, теперь уж не разорвать. Без тебя у меня света нет.
Шура тоже встала.
— Кто тебя просил связывать? — проговорила она уже тише и сквозь слезы.
— Судьба!
Шура хотела сказать что-то еще более злое, обидное, но Павел уже удалялся от избы.
«Неужели так и уйдет? — удивилась Шура, спускаясь с крыльца. — Нет, остановился…»
Павел обернулся и бегом метнулся назад, к Шуре. Он чуть было не упал, фонарь ударился о ступеньку, пыхнул и погас. Павел схватил ее голову в ладони, ткнулся лицом ей в шею.
— Куда я один, без тебя, Санюшка?.. Ты одна у меня на всю жизнь… Уедем… прошу тебя…
Губы его коснулись ее щеки, мокрой от слез.
— Собрался бежать, так беги. Никуда я с тобой не поеду. — Легонько оттолкнув его, Шура взбежала на крыльцо, хлопнула дверью, с грохотом задвинула засов, точно боялась, что Павел погонится за ней.
Павел медленно, побито побрел к дому. Ни один звук не тревожил спящее село в эту дождливую, темную полночь. Только во дворе, словно испугавшись, что проспал, торопливо, с хрипотцой, с бормотанием прокричал петух. И тут же, едва передохнув, запел вторично, уже чище, протяжнее.
Вдоль улицы, пересекая Павлу путь, прошел из правления Коптильников.
— Бьюсь об заклад, что он не отличит быка от коровы! — тоненько засмеялся Кузьма Кокуздов, когда Аребин вышел из правления и на крыльце затихли его шаги; Кокуздов заметил, что у Прохорова слегка дрогнул в улыбке уголок губ. — Ведь председатель-то, товарищ Прохоров, — это комплекс: это простой мужик, дипломат, орел, рубака, волк, мыслитель — в одном! А налицо? Картофельное пюре… Кидают, что под руку попадется: на тебе, боже, что нам негоже!.. Крой, мол, там приспособят к чему-нибудь…
Наступившее молчание, длительное и тягостное, душный, прокуренный полумрак, хлопья сажи от обильно коптившей лампы, Коптильников, застывший у косяка с желчным выражением обиженного, — все это угнетало и раздражало Прохорова.
Коптильников едва подавлял в себе ярость, подступавшую к самому горлу. Он не мог смириться с тем, что его, известного в районе человека, при народе, при «хозяине района» ударили, Кокуздовым ударили! Еще больше бесило сознание: какой-то Аребин сковырнет его, Коптильникова, все равно что болячку. Перерешить что-либо уже поздно, да и невозможно. Впереди было неясно и пугающе пусто. Он побледнел и содрогнулся от бессилия.
— Вот так и бывает в итоге: человек, словно вол, везет воз, тянет из себя жилы, а потом его побоку. Отслужил. Негоден стал. — Коптильников усмехнулся и заключил: — Такова ситуация…
— Тоже мне теоретик! — Прохоров дал волю своему раздражению. — Ситуация… — передразнил он. — Я бы на твоем месте помалкивал: деятельность твоя у всех на виду. — Он вскинул на Коптильникова острый и умный взгляд. — Может быть, ты хозяйство поднял на должную высоту? То-то… Вот и молчи. В прошлом году я тебя спас. А сейчас не проси: неподходящий момент. О себе много думаешь.
— Вы тоже о себе не забываете, — тихонько произнес Коптильников и испугался.
Прохоров несколько раз глотнул воздух, будто задыхаясь, потом подскочил к Коптильникову. От рывка прядь волос приподнялась, оголив череп, и опять опустилась на темя.
— Ты меня к своей колеснице не припрягай! — Он взмахнул кулаками перед лицом Коптильникова так, что тот отшатнулся. — Нам с тобой в одной упряжке не ходить! Заруби это себе на носу! — И, сорвав с гвоздя плащ, начал торопливо надевать его, не попадая в рукава.
Коптильников, подойдя, попытался помочь.
— Петр Маркелович, вы не так меня поняли…
Прохоров вырвал у него рукав плаща.
— Отойди! Ты кого хочешь тянуть вместе с собой? Меня? Не выйдет, товарищ Коптильников! Я чист и неподкупен! Да! — И выбежал, изо всей силы хлопнув дверью.