— Погоди, посчитаемся!.. — стонал он.
Капли барабанили по плащу.
Аребин, расставшись с Павлом, побрел на свою квартиру. Настоятельное желание бросить все и уехать не покидало его. Он вошел в избу.
Хозяйка прикрутила фитиль лампы, чтобы не выгорал керосин, и Аребин с минуту озирался в полумгле, затем осторожно пробрался к столу, прибавил огня и застыл, встревоженный: на полу, на чемоданах, спал Гриша, а над ним, склонившись, сидела Ольга, одетая, только без платка, скорбная, недвижная, будто неживая. Аребин снял шапку, нагнулся над сыном.
— Как он?
Мальчик спал, раскинув руки, хорошенький, светлый, с ярким и нежным румянцем на щеках.
— Температура нормальная, — мертвым голосом отозвалась жена; ее стоячий, раструбом, воротник «Мария Стюарт» выглядел в этой обстановке по меньшей мере смешным. — Все время играл с теленком.
В избе, ближе к чулану, подобно изваянию, стоял задумчивый рыжий бычок; от его живота стекала на пол тоненькая, в ниточку, струйка, тихо пробиралась по половице к порогу. Аребин взял черепок, приготовленный для такой надобности, и поставил под струйку; послышался звук, напоминающий звон капели.
— Понимаешь, Оля, зашел в правление, пока познакомились, пока что, — примирительно заговорил он, сидя на корточках возле теленка; ему никак нельзя было показывать жене своего настроения. — К Павлу Назарову заглянул. Ух, яростный парень! Искатель справедливости… Жаль только, что уезжает в город. — Ольга как будто и не слушала его. — Почему ты не раздеваешься?
— Не хочу.
— То есть как?
В чулане заскрипели приступки: с печи слезла Алена, сухонькая и расторопная старушонка с маленькими и плутоватыми глазками веселой сводни. Она сладко зажмурилась, зевнула, перекрестив рот.
— Я уж толковала ей: раздевайся, мол, бабонька, утро вечера мудренее. Нет, сидит, ровно курица на нашесте. Вторые вон кочета поют. Вишь, раскинулся сын-то, как Иван-царевич! — Она по-свойски толкнула Аребина в бок локтем, кивнула на Ольгу. — Ух, несговорчива — страсть! Тяжеленько ей придется с непривычки-то: ручки белые, мягкие да душистые, все духами их мыла… — Алена рывком выхватила из-под теленка черепок и шмыгнула из избы, едва приоткрыв дверь, в щелочку.
Каменная неприступность жены испугала Аребина: Ольга, видимо, всерьез решилась на что-то важное.
— Так и будешь сидеть? — сказал он, раздеваясь. — Стели постель.
— До утра просижу.
— До утра? А дальше что?
Ольга должна именно сейчас, в эту минуту, собрать всю свою волю, чтобы противостоять мужу: ни в коем случае не становиться обеими ногами на эту землю, отрезать все сразу, немедленно; чем дольше задержишься, тем мучительней будет борьба с собой и с ним.
— Я здесь не останусь. И не уговаривай, Володя. Я сделала ошибку, поехав с тобой. Я поняла это, как только простилась с домом. Мне стыдно признаться в этом, но это так…
Аребин, подойдя, положил ладонь на ее голову со строгим пробором в черных, глянцевито отсвечивающих волосах.
— Ты просто устала, Оля. Разденься и ляг, отдохни. И Гришу раздень.
— Я буду сидеть! — упрямо и уже с вызовом сказала она. — Утром мы уедем. Не хочу мучить ни себя, ни тебя. Ведь не привыкну я к этому ко всему. — Она взглядом обвела избу. — И прежнюю жизнь не забуду. Два года пройдут быстро. Летом будем приезжать к тебе. — Она взяла его руку, темные продолговатые глаза ее налились слезами. — А если ты оставишь меня здесь, я, наверно, умру…
Аребин был поражен такой ее отчаянной, фанатической убежденностью.
— Возьми себя в руки, Оля. Здесь много женщин. Живут, не умирают.
— Они здесь родились, выросли… привыкли…
— И верно, бабонька, — охотно подтвердила Алена; бесшумно войдя в избу, она прислонилась спиной к теплому подтопку и с живейшим любопытством сплетницы наблюдала за происходящим. — Нам все это привычно.
— Вас не спрашивают! — одернул ее Аребин.
Алена юркнула в чулан, как мышь, заскрипела приступками, взбираясь на печь. Завтра она разнесет по селу весть: «Приезжий-то повздорил с женой!.. Наотрез отказалась жить с ним, должно, брезгует нами… С женой не справился, а уж с хозяйством-то и подавно…»
— Капризы твои неуместны, — твердо заявил Аребин. — Ты мне нужна здесь. И сын тоже.
Ольга не пошевельнулась, не отозвалась; по щеке, близ носа, пролегла влажная полоска; крупная слеза задержалась на верхней губе. Ольга слизнула ее языком и, сдерживая плач, произнесла с глубоким состраданием: