— Гляди, и не боится! — сокрушался Мотя. — Знает, серый, что у нас нечем пальнуть. — Он схватил смерзшийся ком земли, швырнул им в волка.
Зверь, скучно посмотрел на Мотю, на его трусливую собачонку и обежав овражек, подался за венец.
Собака захлебнулась сплошным сверлящим лаем, в порыве ярости бросилась от дороги вслед волку, но тут же, спохватившись, откатилась назад, под ноги хозяину. Волк скрылся из глаз, а Мотя все еще кричал, улюлюкал и смеялся.
Встреча с волком не взволновала Павла. Он угрюмо смотрел на колесо телеги, прыгавшее по железным кочкам. «Я никак с цепи сорвался! — взвинчивал он себя. — Ринулся, будто с чужого двора! Не доложился, не сдал дел с рук. Меня и вправду к суду притянуть следует, как беглеца какого-нибудь. Что бы там ни случилось со скотом, на дворах, все можно свалить на меня, как на мертвого. Выходит, я же и подсобляю своим заклятым врагам — Кокуздову и Коптильникову, бегством снимаю с них вину. А Аребин… Ведь он не в отпуск к нам приехал, не на прогулку. Его прислала партия. В помощь мне. Моим товарищам. А я убегаю. Что это?..»
Ему стало душно, он дернул тесемки под подбородком, наушники шапки разлетелись в стороны. Идти становилось все труднее, ноги налились пудовой тяжестью. Вот сделан последний шаг. Павел выхватил из телеги свой мешок и, ни слова не сказав, рванулся назад.
— Куда ты, Пашка? — Мотя натянул вожжи. — Вот бешеный!.. На волка не напорись!
Павел не оглянулся. «Пускай волк, сам черт — зубами вцеплюсь!» — с ожесточением шептал он, торопясь и спотыкаясь; мешок волочился по земле, ударяясь о мерзлые кочки.
В село он входил берегом реки, прокрадывался задами, с оглядкой: боялся, что его увидят с походным мешком. В огороде Моти Тужеркина, возле погребицы, спрятал мешок до вечера, закидав его подсолнечными будыльями.
Не заходя домой, направился к Аребину.
Владимир Николаевич, отправив жену и сына, со всей остротой ощутил неприютную, пугающую пустоту. Он сел за стол, усталый, осунувшийся, подпер щеки ладонями и долго, тяжко думал: в его жизни началась новая полоса, незнакомая, полная лишений и борьбы; придя домой, он не встретит ни жены, ни сына, не с кем будет отдохнуть и посоветоваться… И два года, лежащие впереди, показались ему такими длинными и какими-то кромешными, они так далеко вдруг отодвинули Ольгу, Москву, что страшно стало смотреть вперед. Сколько воды утечет за это время!
Аребин так и уснул сидя, уткнувшись лицом в согнутый локоть.
Алена попробовала осторожно подложить ему под голову подушку и разбудила. Он умылся ледяной водой и, повесив на простенке зеркальце, стал бриться.
Скрипнула дверь, Аребин в зеркальце увидел Павла. Тот постоял посреди избы, машинально поглаживая шелковистое ухо теленка, кашлянул.
— Вы, наверно, простились со мной навсегда, Владимир Николаевич…
— Не совсем. — Аребин обернул к Павлу лицо с намыленным подбородком и кивнул на лавку. — Садись.
Павел послушно опустился.
— Притаилась в нас такая гадюка и чуть что — подымает голову, шипит: обижен, оскорблен, беги… Сколько от нее вреда людям!.. Она и меня чуть было не смутила.
— Ты в партию когда вступал?
Павел скользнул по лавке ближе к Аребину.
— Я в партии с сорок первого года. Под Москвой вступал. Я, знаешь, как думал тогда? Стою я на границе жизни и смерти: приказ-то был такой, что сердце замирало, — умри, а ни шагу назад! Умереть-то можно было запросто. А вот выжить и сражаться труднее!.. Я выжил и живу…
— И сражаешься?
— Сражаюсь. — Голос Павла дрогнул. — Да побед не одерживаю. Матвей Тужеркин говорит, что броня тонка. А на меня прут жулики, бюрократы, хапуги! — Глаза Павла полыхнули черным огнем, он вскочил и схватил Аребина за ворот рубашки, бледнея, прохрипел ему в лицо: — Из-за тебя вернулся… Если отступишь… гляди… не пощажу!
Аребин медленно отвел от себя его руки.
— Спокойно, Павел. Пойдем-ка лучше пообглядимся…
Село «простреливалось» взглядом из конца в конец — без изгородей, без единого деревца на огородах: сады повысыхали, корни яблонь и вишен были ошпарены кипятком, отравлены мыльной водой или купоросом, и деревья срубили на дрова. Лишь кое-где возвышались над крышами группы ветел; над ними хлопотали в строительной горячке грачи, поправляя обветшалые за зиму гнезда. Новые дома, крепкие, с резными карнизами, пестро раскрашенными наличниками, подчеркивали убогость старых избенок, горбатеньких, крытых соломой и залепленных в пазах глиной. «Не так уж здесь бедно…» — мысленно возразил Аребин Павлу Назарову, оглядывая свежие срубы, штабеля бревен и досок вдоль улицы.