— Семена придется доставать в «Заготзерне». Свои осенью сдали под метелочку. — Помолчав немного, Павел сказал с невеселой усмешкой: — На завтра партийное собрание назначили. Торопятся. Как бы я не ускользнул, не приняв вины…
Со двора выехали на дорогу груженые подводы: повезли в поле навоз.
Из-за угла, разговаривая и смеясь, выступили три женщины-доярки: сестра Павла Катька, Дарья Макарова, немолодая, грузная (ее причитания над умирающим теленком слышал вчера Аребин, когда въехал в Соловцово), третья — беленькая и хорошенькая, похожая на Снегурочку, Нюра Блинова.
Наткнувшись на Аребина и Павла, они растерянно смолкли и прибавили шагу. Павел перегородил им путь.
— Куда разбежались? — Женщины потупились под его мрачным взглядом. — Стойла не чищены, скотина не ухожена — вам и дела мало. Небось и не напоили… Марш назад! Хозяйки… Ты слышишь, Катька?.. — Он понизил голос: — Перед приезжим человеком стыд…
Аребин подошел к женщинам, с любопытством оглядел их.
— Много ли надоили молока, хозяйки?
Смерив Аребина отчужденным взглядом, Дарья устало, с безнадежностью махнула рукой:
— Набрызгали, по черепкам разлить — три кошки напьются.
Смешливая Нюра Блинова отвернулась, чтобы не прыснуть.
— А свои, наверно, побольше дают? — заметил Аребин дружелюбно.
Нюра Блинова быстро-быстро проговорила:
— Своих-то коровушек мы по-родственному упрашиваем: «Зорюшка, любушка, не скупись, милая, не жадничай, ты поилица-кормилица наша». Вот как! А к этим, — она кивнула на двор, — мы обращаемся вполне официально: «Знаешь, корова, сколько ты по плану должна давать? Не даешь? Ну и шут с тобой!..»
Аребин рассмеялся.
— Официально, значит? А по-родственному нельзя?
— Не получается, — бойко ответила Нюра. — Не сдаются они, твердо стоят на достигнутом уровне, начальством приучены. — И уткнулась носом в плечо Катьки, засмеялась.
— Хватит тебе, болтушка! — одернула Нюру Дарья. — Наболтала с три короба… — Она с обидой покосилась на Аребина. — Вы небось думаете, что мы совсем уже бессердечные, напрочь разделяем коров на своих и колхозных. Ошибаетесь, если так думаете. Не больно радостно садиться к пустому вымени. Но что поделаешь?.. Коровы старые, корма бедные. Руководство никакой заботы не проявляет. Начнешь говорить, сейчас же рот затыкают: не твое, дескать, дело. Покричишь-покричишь, да и отступишься. Коровы держатся только на нашей жалости. Проку от них ни колхозу, ни нам нет. Вот Павел знает все…
Дарья старалась казаться сердитой, даже грозной, но у нее это не получалось — выдавала доброта. Глаза, окруженные тяжелыми, наплывистыми складками, обесцвеченные временем, глядели отзывчиво, из-под платка возле уха выглядывала седеющая прядь.
— Давно вы работаете дояркой? — спросил Аребин.
— И доярка я и телятница. Пришла на двор вот такой девчонкой, как Нюра Блинова. Да вот и состарилась среди коров…
Аребин вдруг ощутил в себе невыносимую, до щемящей боли сыновнюю нежность к этой простой, работящей русской женщине, хотелось обнять ее, погладить руки, большие, с разбухшими, в узлах пальцами.
Доярки неохотно пошли назад, в сторону двора. Аребин провожал их печальным взглядом; опять в душу его кинули камень, опять всколыхнули ее до самого дна.
Павел спал посреди избы на соломенной постели вместе с Сережей, сыном Кати. Мальчишка беспокойно ворочался во сне, что-то бормотал, причмокивая губами; от каждого толчка племянника Павел просыпался, тяжко вздыхая от предчувствия надвигающейся беды. На дворе стонуще-жалобно мычала корова. Мать загремела жестяным заслоном печи. Павел встал, оделся. За окошками брезжил мутный рассвет.
— Корова отелилась, — известила мать шепотом. — Телочку принесла. Поди-ка притащи ее, сынок… — Мать откинула край дерюги, сгребла солому, сунула охапку в печь, подожгла.
Павел вышел на двор.
Небо нависло блеклое, тусклое, льдистые крапины звезд тихо таяли, излучая трепетное и печальное мерцание; волнистые горизонты вокруг села были покойны и безоблачны; за венцом, расплываясь все шире и выше, накалялась заря, предвещая погожий день.
Павел отворил калитку и сразу увидел на чистой соломенной подстилке темного, в белых пятнах теленка; теленок пытался встать, дрожащие, узловатые в коленях ноги упирались в землю неверно, растопыркой, и подламывались. Павел бережно взял теленка на руки и, прижимая к груди его теплое и дрожащее тело, принес в избу, положил на пол поближе к порогу. Потом пошел за водой.
У погреба, под шатким навесиком, Константин Данилыч, блестя профессорскими очками, перерубал на дубовом пне хворостины.