— Я заметил, не спалось тебе, — ласково заговорил он, присаживаясь на пенек. Павел приостановился: ведра с водой оттягивали руки. — Провинился ты на копейку, а накажут на рубль. Они, твои неприятели, жалость отбросили в тот самый час, когда решились на подлость. Втопчут в грязь так, чтобы ты головы не смог поднять. Вот тогда скажут: «Гоже». Ты, Павличек, не ложись… Ни в коем разе!
— Ты всегда надумаешь разных присказок… — хмуро проворчал Павел, ставя ведра у ног. — Не ложись!.. Чего это я лягу?
— Сходи-ка к товарищу Аребину, — сказал дед, — он, я думаю, получше твоего разбирается в партийных-то законах…
Павел помог матери по хозяйству, дал корма корове и овцам и отправился к Аребину. Взошло солнце, большое, оранжевое и мохнатое; сумрачная низина, где раскинулось село, празднично засияла, серые пятна снегов на полях истлевали, туман испуганно приник к земле и пополз в речку Медянку, а с бугров поднялись фиолетовые клубы пара.
Только мрак в душе Павла не рассеивался — не находилось такого солнца. «Черт меня дернул сцепиться с Прохоровым! Если бы промолчал тогда, все обошлось бы… Но разве утерпишь, если тебя под самое ребро саданули? Благим матом завоешь. Завыл на свою голову!..» Но нашелся теплый лучик и для его души — Шура Осокина. «Обрадовалась, что не уехал… Ага! А гнала…»
На дворе Алены Волковой хоронились ночные тени, дремотная тишь: и хозяйка и постоялец еще спали.
Павел присел на ступеньку заднего крылечка, закурил; дым самосада перехватил горло, Павел закашлялся. На дворе три раза без передыху прокричал петух, всполошенно закудахтала курица… Тоненько скрипнув, приотворилась дверь, и в узкую щелочку прошмыгнула Алена.
— К постояльцу, что ль? — зашептала она, наклоняясь к уху Павла. — Спит еще — лег за полночь. А чем зря-то тебе сидеть, расколол бы ты, Паша, вон тот чурбачок. В сучках весь, целую неделю маюсь…
— К тебе только приди, ты в момент работу сыщешь. Въедливая ты, как микроб…
— Ну, ну, не рычи. — Она ласково погладила его по плечу. — Я женщина одинокая, хворая, у меня только и надежды, что на добрых людей.
— Хворая, а по селу рыщешь — на вороных не угонишься, — проворчал Павел, подымаясь. — Где топор?
Он ловко и с каким-то ожесточенным наслаждением развалил громадный дубовый пень; отирая рукавом вспотевший лоб, сел на старое место. Алена приткнулась рядом.
— Ну и силища в тебе, Павел, такую колоду одним махом в щепки разнес! — Подтолкнула его в бок локтем. — За подмогой пришел? Он, постоялец-то, сам, милый мой, потерянный вконец. Несчастье-то у него какое: жена вильнула хвостом да и — фр-р — улетела! В себя никак не придет. Я, жалеючи его, и с этой стороны к нему подойду и с той — молчит. Под утро уснул, страдалец…
Правая бровь Павла грозно изломилась.
— Из тебя, Алена, хорошая бы затычка получилась — во все дыры нос суешь…
— Худа я для затычки. — Сложив пальцы сухонькой руки в щепоть, она тыкала Павла в плечо, допытывалась: — Что это ты, Паша, словно бурьяном зарос — не побреешься и мрачный, как Врангель? Говорят, опять беду накликал на свою голову? Уж не бес ли в тебе засел, бешеный-то ты какой… И в кого бы? Отец у тебя был смирный, деда Костянтина хоть заместо иконы вешай — святой. Ох, настрадалась, чай, мать-то с тобой!.. — Павел неприязненно дернул плечом, отстраняясь от надоедливой Алены. Но старуха, блестя черными, запрятанными в паутине морщинок глазками, еще чаще застучала ему в ключицу острой щепотью. — Я слыхала, Шурка Осокина списалась с Коляем Фанасовым. Порешили они окончательно. Мать-то ее, Шуркина, мне сказывала: хватит, говорит, ей в девках сидеть, не урод она какая-нибудь. Фанасов посулился приехать на грузовой машине за картошкой, заодно и ее, Шурку, заберет. Увезет к себе, в Горький. Лукерья так и говорит: Шурка ждет не дождется Коляя…
Павел обернул к Алене вдруг изменившееся, одичалое лицо, крикнул, ворочая подсиненными белками глаз:
— Какое мне дело до твоего Коляя! И до Шурки! Что ты ко мне прилепилась?! — Он лучше ее знал, что Коляй приедет за Шурой, как только просохнут дороги.
Алена отшатнулась.
— Эко окрысился, господь с тобой! Врангель и есть Врангель…
— Пускай уезжает, — проронил Павел, и небритый подбородок его дернулся, зубы предательски ляскнули. Он готов вынести любые муки: пускай Шура гонит его, пускай не признает, не замечает совсем. Но пусть живет рядом. Когда видит ее, в душе негаснущим огоньком теплится надежда… А если уедет — все померкнет, жизнь, и работа, и борьба потеряют всякий смысл…