В сумерки, шагая к амбару, Павел все яснее сознавал, что подкарауливание воров — затея глупая, несолидная, что если Мотя проболтается об этом, то его, Павла, подымут на селе на смех. Но самое горькое, самое отчаянное таилось в его дурацком упрямом нраве: не может теперь отступиться, ничего не достигнув. «Посижу эту ночь и еще одну, пятую, и хватит», — твердил он, прислушиваясь к мерному храпу сторожа.
После полуночи Павел уловил хруст шагов человека, идущего прямо к веялке. Павел отполз на другую сторону.
— Пашка, где ты? — услышал он осторожный хрип Моти Тужеркина. Мотя был весь закутан шалью, один нос торчал. — Жив? А я уж думал, тебя морозцем прихватило. Хотя нынче гораздо теплее, чем в тот раз. Я ведь тоже не спал эти ночи: не могу уснуть, да и шабаш! Лежу и чешусь — от совести, видно, чесотка напала. Горю весь. «Вот какой ты гвардеец, Матвей, — грызет совесть, — оставил товарища в беде одного… Вот какая твоя солидарность…» Не вытерпел. Принес горяченького, погрейся… — Мотя опустился на подстилку, вынул из-за пазухи бутылку, из кармана — кружку. — От свадьбы, когда сестру Любку замуж выдавали, осталась бутылочка. Первач. Мать припрятала. А нынче сама дала: горло, говорит, полечи. Полечимся? — Горлышко бутылки стукнулось о край кружки. И сразу же в ноздри вторгнулся терпкий, удушающе острый запах самогона. Павел с какой-то ожесточенной решимостью крупными глотками выпил, сильно запрокидывая голову, злую, горячую, отвратительную жидкость. Огонь, опаляя все внутри, хлынул к ногам, затем плеснулся к голове. Мотя тоже выпил, прохрипел, морщась:
— Ух, словно ежа проглотил — так дерет. Значит, на пользу пошло.
Сторож Фрол вдруг заворочался, отогнул воротник чапана: учуял знакомый запах, отчетливо ощутимый в предутренней свежести.
— Фу, пропасть! — сонно проворчал он. — Вишь отрава какая, даже во сне мерещится. Да как ясно…
Павел и Мотя рассмеялись.
— Вот старый козел! — Мотя откашлялся в кулак. — Воров бы не услыхал, а на самогонку быстро клюнул, куда сон девался.
Павел повеселел, он уже смирился со своим очередным поражением — сейчас они допьют Мотину бутылку и уйдут отсюда навсегда, будут вспоминать потом о дежурстве у старой веялки как о шутливой мальчишеской проделке.
— Кому понадобится это просо? — оживленно прохрипел захмелевший Мотя. — Нахапались они вдоволь… — Он держал в руках бутылку и кружку. — Здесь допьем или дома, на сон грядущий?
Павел встал.
— Наливай, Матвей…
Вдруг сердце его сдвоило, как в предчувствии большой тревоги, рука дернулась, и край кружки стукнулся о горлышко бутылки — он скорее уловил особым чутьем, чем услышал, гул колес на дороге. Павел выпрямился, напряженно насторожившись, ноздри затрепетали.
— Что ты? — недоуменно спросил Мотя.
— Слышишь? — Павел отставил кружку. — Спрячь бутылку. Едут.
Шум подвод приближался, теперь и Мотя явственно слышал его.
— И вправду едут, — прошептал он почему-то испуганно. — Но, может, не сюда…
— Сюда, — сказал Павел. — Замри. Не только кашлять — дышать не смей!
К амбару из зеленоватого рассветного сумрака подошли две подводы. Остановив лошадей, с передней подводы спрыгнул Кузьма Кокуздов, за ним — кладовщик Омутной. Со второй телеги торопливо и неловко сползла жена Кокуздова. Омутной, проходя к двери, легонько отстранил сторожа, проговорил нарочито громко, но беззлобно:
— Как тут, все в порядке? Храпишь, старый!
— Еще бы не храпеть, — подхватил Кокуздов так же громко. — Самогонки хватил…
— Какая тут самогонка, один дух если что, — проворчал Фрол, отодвигаясь в сторону. — Он, видимо, привык к таким ночным посещениям.
Омутной отпер замок, вошел в амбар и позвал Кокуздова. Вскоре они вышли с мешками на спинах — мешки, по-видимому, были заранее приготовлены. Маленький и толстенький Кокуздов кряхтел и покачивался под тяжестью клади.
Павел Назаров смотрел на погрузку колхозного проса с неумолимой настороженностью ловчей птицы, выжидающей удобного момента, чтобы кинуться на добычу; руки его больно ныли — так крепко были стиснуты кулаки. Мотя Тужеркин, замотав рот платком, хрипел, задыхаясь, — в горле что-то щекотно царапало, а Павел пригрозил: убью, если кашлянешь и спугнешь… Считая мешки, Мотя лишь качал головой, поражаясь прозорливости «неистового гвардейца».