«Лицо — зеркало души, — сказал нам преподаватель литературы. — Совершая добрые дела и поступки, мы молодеем и хорошеем собой. Совершая зло, мы становимся уродливее и старше».
Конечно, никаких волшебных портретов не бывает. Все наши пороки отчетливо отпечатались на лицах, но раньше мы не замечали этого. Только в реабилитационном центре мы поняли, насколько отличаемся от людей. Насколько кажемся уродливыми и старыми рядом с ними. Насколько мы — чужие. И это опустошало не меньше, чем смерть Королевы.
Поэтому непогода радует меня: можно поднять воротник пальто и, спрятав в него лицо, почти слиться с толпой — усталыми, промокшими и вечно спешащими куда-то людьми. Тогда во мне не замечают чужака. Тогда не отшатываются и не бросают косые брезгливые взгляды. Тогда я могу чувствовать себя спокойнее.
Дождь начинает накрапывать снова.
Расс, нахохлившийся, как ворон, сидит на сломанной детской карусели. Завидев меня, он машет рукой. Вчера мы разошлись в спешке, и теперь его снедает любопытство.
— Что-то нашел? — без обиняков нетерпеливо спрашивает он.
Ночью у меня хватило времени поразмыслить, рассказывать ли коменданту о находке. По старой привычке решаю сказать полуправду, к тому же блокнот я забираю с собой — изучу тщательнее в обеденное время.
— Только это, — я протягиваю блокнот Рассу.
Он, сощурившись и прикрывая страницы ладонью, некоторое время изучает его. Я не жду от Расса слишком многого. Но он хотя бы общался с Полом дольше моего.
— Это номера клиентов, — наконец, говорит он. — А это мастерской.
Обломанным ногтем он подчеркивает тщательно выведенный шестизначный номер.
— Учту, — киваю я. — А адрес мастерской ты знаешь?
Расс морщит лоб, вспоминая.
— Адрес не скажу. А план нарисую.
Он достает из внутреннего кармана карандаш (где, как я знаю, лежит и блокнот со стихами), слюнявит его и начинает набрасывать план. Дождь усиливается, и я складываю ладони домиком, чтобы не размыть рисунок. Мастерская оказывается не далеко от дома Пола, в восточной части города. Я редко бываю в том районе, но думаю, что не заблужусь.
— Семь сорок пять, — вдруг говорит Расс.
Он поднимает голову и поворачивается к дому напротив, чей подъезд хорошо виден с каруселей. Я слежу за его взглядом и вижу, как распахивается дверь. Сначала появляется зонт, который тут же раскрывается, как бутон черного тюльпана. Следом — тонкий женский силуэт, кажущийся черным на фоне серой и влажной стены.
— Она очень пунктуальна, — с улыбкой произносит Расс.
— Кто это? — спрашиваю я.
Девушка некоторое время топчется у порога, пытаясь одной рукой одернуть плащ, который настырно задирает ветер, а другой удержать и зонт, и фигурный кожаный футляр.
— Не знаю ее имени, — отвечает Расс. — Но она всегда выходит по средам в одно и то же время. Думаю, она выступает в этой… фи… ларм… монии!
Он с трудом выталкивает незнакомое слово, и меня оно удивляет тоже.
— Она скрипачка, — поясняет Расс, и теперь его улыбка расплывается до ушей.
Девушка, наконец, справляется с ветром и одеждой, перекладывает футляр в левую руку, и, осторожно переступая лужи, идет через двор. На нас она не смотрит — да и зачем? Зато Расс выворачивает шею, пялясь ей вслед. В его глазах появляется мечтательное выражение, которое бывает обычно, когда он читает свои стихи.
— Нравится? — ухмыляюсь я.
— Нравится, — не спорит Расс.
— Так спроси ее имя, — предлагаю.
Расс отводит взгляд, вздыхает.
— Может… когда-нибудь…
Бросает мечтательный взгляд на арку, где в последний раз мелькает и исчезает в дожде точеная фигурка, и возвращается к блокноту.
А я вспоминаю записи Пола, и собственные сны, и думаю — если мы чужаки, отмеченные печатью уродства, то есть ли шанс у всех нас?
Сначала у меня появляется мысль обзвонить все номера из блокнота Пола. Потом я думаю — зачем? Не лучше ли сразу начать с мастерской? Тем более, если там творились незаконные дела и если Пол тоже был в них замешан — прямо или косвенно.
Я раздумываю, не посоветоваться ли с Торием, и если да — как подойти, как спросить его про машины, и новые номера, и все, что я узнал из дневника Пола?
К моему удивлению, Торий сам вызывает меня в кабинет.
Он тигром ходит вокруг стола, но едва я вхожу, останавливается и ухмыляется кривой извиняющейся ухмылкой. Произносит: