Справа берег исчез, слева длился. Свернули туда, к его оконечности. Наткнулись на мелководье. Соймы со скрежетом утюжили дно, волны подсобляли, толкали флотилию, но вскоре пришлось прыгнуть в воду, обжигающе холодную, тащить ладьи. Взошли на остров — плоский, ни жилья, ни лесочка.
Однако люди объявились — десяток рыбаков, наезжающих для лова к тоням. Поначалу испугались военных, удрали, хлопая мокрыми зипунами. Царь велел разыскать, пригнать силой, читать им увещательные листы. Именем его величества оглашалось — провинция сия вновь состоит под державой Российской. Обитатели здешние — суть государя Петра Алексеевича подданные, никаких убытков и обид чиниться им не будет. Поняли чтение не все — заговорил переводчик-чухонец.
Палатки разбили на юру, перед лицом моря. Шведские суда, слышно, показывались. Стало быть, глядеть в оба!
Костров не зажигали. Гвардейцы пожевали всухомятку и вонзили заступы в первозданную пустошь. Вырытые траншементы становились каналами. Кое-как из дёрна соорудили прикрытия для пушек. Не до сна было. Царь, привыкший спать четыре часа в сутки, в ту ночь вовсе не ложился. Проверял посты, сам брался за лопату.
Не ведал остров железа. Имени его на карте не было. Со слов рыбака вписали — Витусаари. Позднее его назовут Гутуевым.
Когда развеялась короткая ночь, Щепотьев увидел царя, стоящего на отмели. Он подался сколь возможно вперёд, прибои лизал его ботфорты. На горизонте маячил в дымке чёрный комок — Котлин. Пётр, уставя голландские стёкла, притягивал его к себе.
Прощаясь, царь был ласков. Выстерег-таки Котлин! Стиснул сержанта, едва не раздавил. Поручил ему три роты, а с остальными вернулся в Ниеншанц.
Отплытие задержалось. Мастера, нанявшиеся к царю, проедают подъёмные и ропщут. У посла один ответ — корабль не готов.
Истории курьёзные бродят про этого московита. Будто у него в кабинете есть шкатулка, в которой лежит его собственная борода. Хранится она до смерти вельможи и будет похоронена вместе с ним. Трезини услышал это от дипломата-итальянца и крайне удивился.
— Царь разрешает усы, — сказал дипломат. — Он запретил ношение бороды, сам её резал. Аристократы хотят жить по-старому. Борода для русских — атрибут священный.
Швейцарец сочувствует царю. Так и надо поступать с этими невежественными боярами.
— Но они ещё весьма влиятельны. Царь находит сторонников в народе и среди иностранцев. Меншиков, самый близкий ему человек, — из простолюдинов.
И это нравится швейцарцу. Он жаждет больше знать о Московии. Чаще навещает отца Августина, священника католической церкви, весьма начитанного.
— Правда ли, — спрашивает Доменико, — что греческая церковь причащает не только хлебом, но и вином?
— Правда.
— Ужасное заблуждение, падре! Всё-таки, я считаю, лучше служить русским, чем лютеранам, Меньший грех...
Глаза у швейцарца острые, пылкие. Седой падре смотрит на пего испытующе.
— Хорошо ли ты подумал? Не сегодня, так завтра царь столкнётся с Карлом. Конечно, дай бог сокрушить лютеранина. Но... Царь рискует, весьма рискует.
— Я знаю. Я не могу здесь...
Объяснить не просто. Падре скажет: довольствуйся своим уделом! Христианину подобает смирение. Кто же тогда поймёт, кто? Доменико чувствует — он должен открыться сейчас этому доброму старцу, книжнику. За решёткой шкафа — труды отцов церкви, философов. Они облегчат исповедь.
— Падре, мне тридцать три года...
Наверно, не так следовало начать. Сразу ясно, о чём пойдёт речь. Что ж, пусть! Пора в этом возрасте подводить итоги. Да, он мало сделал, он способен на большее. Но признаться так, прямо, нельзя, нескромно.
— Я много лет скитался... Я обещал поставить часовню у нас в Астано, если...
Да, если повезёт у царя. Похоже на самонадеянность. Отец Августин — фламандец, он скажет: богопротивна итальянская манера торговаться с провидением. Но Доменико не в силах сдерживать себя.
Узкое окно, обращённое в ночь, как бы светилось — возникли крыши Астано, пылающие под солнцем, гребень Монте Роза, тень, ползущая вверх. «Гора подбирает сутану», — говорят в начале дня непочтительно. Отчётливы шрамы на ней — розовые, в зелени каштановых лесов, каменные карьеры. Как довольствоваться своим уделом, если живёшь на скалах? Юноша лишь обретает сноровку в родных краях — нужда гонит его прочь. Тесно виноградникам, тесно посевам. Не прокормиться... По всей Италии и по чужим странам рассеялись каменотёсы из Астано, из области Тичино. Делают ограды, надгробия, плиты для вельможного двора, колонны для особняков.
Трезини, однако, дворяне. На облупленном фронтоне — герб. Доменико возмечтал о лаврах архитектора, уехал учиться в Рим. Пыльная мастерская хмурого Кавальони — и великолепные фасады вечного города...
— Не заглядывайся, — твердил учитель. — Тебе не строить храмов и палаццо...
Доменико поверил, стал лениться. Может быть, напрасно?
Бросил Рим, ушёл к немцам. Нашёл место у князя Саксен-Альтенбургского. Чего достиг? Поручили обновить укрепления вокруг замка. Доменико справился, получил в награду саблю. А на что потрачены годы в Дании? Починка биржи, фортов на островах, только и всего. Есть ли хоть одна постройка, которую он — Доменико Трезини, архитектор, — мог бы считать своей, выполненной по его чертежу, от фундамента до шпиля? Беседка в парке, конюшня...
Щёки Доменико горели, когда он кончил исповедь.
— Вы порицаете меня, падре, — сказал он, опустив глаза. — Но, клянусь, я не богатства ищу.
— Нет, не порицаю. Ты молод. Ты полагаешь, что властен управлять судьбой.
— Грешен, отец мой...
Старик обвёл рукой ряды мерцавших корешков. Книги, источники мудрости, к которым Доменико не успевал припасть.
— Теперь много говорят о свободе воли. Эта проблема занимает лучшие умы Европы. Споры заслуживают внимания.
Он помолчал, пошевелил пальцами, словно подыскивая слова. Трезини порывисто вставил:
— Наш творец решит...
Падре покачал головой:
— Нет, решит всё-таки человек. Разумением, ему присущим.
Вернувшись в свою комнату, архитектор плотно закрыл окно, выходившее на Хольменс-канал. Питейные заведения, крики и ругань пьяных матросов не утихали до утра. Доменико, взяв перо, беседовал с далёким селением у подножия Монте Роза, с роднёй.
«Здешний священник отнёсся ко мне необычайно участливо. Он благословил меня в путь и ласково ободрил. Его знакомый в Москве, падре Себастьяно, не откажется передавать мне ваши письма. Царь не преследует иноверцев — да продлит всевышний его дни и дарует победу над лютеранами».
«Известную вашему величеству, что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по 10-часовой стрельбе из мортиров (также из пушек только 10-ю стреляно) на акорт здались».
Писал царь, писал в Москву, Ромодановскому[21], величеству шутейному. Бывало, восседал он, князь-кесарь, на всепьянейшем соборе в кумпании насмешников. Бумажной увенчан короной, зычно возглашал глумливые акафисты. Его прежде прочих надлежало обрадовать.
Подобных вестей в сей день, второго мая 1703 года, отправлено несколько. Столом царю служили ящик, барабан, чья-то подвернувшаяся спина. Строки получались корявые — оттого ещё, что рука от радости дрожала. «Шлотбург» — стояло внизу листа.
Столица — покамест Москва. Там канцелярии его величества, там елозят перьями дьяки, подьячие, писцы, переписчики, под благовест сорока сороков храмов. Свято блюдёт белокаменная свой календарь. А ныне праздник на Неве, у царя, так смеют ли промолчать колокола! И Пётр велит строго:
«Извольте сие торжество справить хорошенько и чтоб после соборнова молебна из пушек, что на площади, было по обычаю стреляно».
21