Старинные фасады врастали в землю, обносившиеся и в то же время величественные, с налетом старой грязи и свежего солнца.
— Мой дорогой старый лачужный город! — воскликнул Тид.
Он побежал по одной из дорожек, по колено утопая в пене цветов.
Поколебавшись одно мгновение, Валсамстоун бросился вслед за своим любовником.
Энид, сжав руки, наблюдала, как стоявший в другом конце зала Брюс Эйнсон надевал свой плащ с видом явного отчаяния. Брюс хотел, чтобы она первая прервала молчание, с тем чтобы он мог сорваться: «Не говори ничего!», — но ей было нечего сказать. Он украдкой взглянул на нее, и проблеск сочувствия смягчил его самоуверенность.
— Не беспокойся, — сказал он.
Она улыбнулась, сделав неопределенный жест. Он вышел, закрыв за собой дверь.
Бросив десять жетонов в щель специального механизма, он поднялся до уровня местного транспорта. Движущееся кресло, на которое он вскарабкался, вынесло его в зону безостановочного сообщения и закрепилось на одном из роботов — моноавтобусов. По мере того как робот набирал скорость в направлении Нового Лондона, Брюс все больше погружался мыслями в сцену, которую только что устроила Энид, прочитав новости в газете.
Да, он поступил плохо. Он вел себя так, потому что в такой ситуации не видел смысла в благородстве.
Можно считать себя моралистом с благими намерениями, с развитым чувством самоконтроля, быть разумным и невинным, как вдруг потоком дней выносится из-под привычного течения событий какая-нибудь грязная, отвратительная штука, с которой тебя сталкивают лицом к лицу и заставляют расхлебывать. Так зачем же метать бисер перед свиньями?
Теперь возбуждение, сотрясавшее все его существо, проходило — он переложил часть груза на Энид. С Михаилом ему следует вести себя приличнее.
Но почему жизнь так отвратительна и запутанна? Смутно он понимал, что являлось одним из двигателей, пронесших его через годы учебы, необходимые для получения диплома главного исследователя. Он надеялся найти в глубине световых лет, вне досягаемости земных взоров, мир, для обитателей которого ежедневное существование не представляет насилия над душой. Он хотел знать, как этого можно достичь.
Теперь ему казалось, что такого случая больше не представится никогда. Доехав до огромного нового Внешнего Кольца, опоясывавшего Большой Лондон, Эйнсон пересел на районную линию и направился в квартал сэра Михаила Пазтора. Через десять минут он уже прорывался сквозь заслон в лице секретарши директора.
— Я сомневаюсь, мистер Эйнсон, что он сможет принять вас сейчас, не назначив встречу заранее.
— Он должен увидеть меня, моя дорогая девочка; пожалуйста, доложите обо мне.
С сомнением покусывая ноготок своего маленького пальчика, девушка исчезла во внутреннем офисе. Через минуту, не говоря ни слова, она провела Эйнсона в комнату Михаила. Эта секретарша вызвала у Эйнсона чувство раздражения. Он всегда очень старательно улыбался ей и кивал, но ответное приветствие казалось ему исключительно искусственным.
— Мне очень жаль отвлекать тебя, особенно когда ты занят по горло, — сказал он директору.
Михаил не спешил разуверить друга. Он занял твердую позицию у окна и спросил:
— Что привело тебя сюда, Брюс? Как Энид?
Не обратив внимания на неуместность последнего вопроса, Эйнсон сказал:
— Я думаю, ты должен был бы догадаться, почему я здесь.
— Лучше, если ты все объяснишь сам, Брюс.
Вытащив из кармана газету, Эйнсон бросил ее на стол Пазтора.
— Ты просто обязан увидеть это. Этот чертов американский корабль «Ганзас», или как там его, отправляется на следующей неделе на поиски наших ВЗП.
— Надеюсь, им улыбнется удача.
— Неужели ты не понимаешь всей несправедливости этой ситуации? Меня не пригласили участвовать в экспедиции. Каждый день я ждал от них хотя бы слова, но оно так и не последовало, они так ничего и не сказали. Может ли это быть ошибкой?
— По-моему, Брюс, в таких делах ошибок не бывает.
— Понимаю. В таком случае, это публичное оскорбление. — Эйнсон стоял, глядя на друга. А был ли тот в действительности другом? Не бросался ли он этим словом на протяжении всех лет их знакомства? Он восхищался многими чертами характера Пазтора, его успехами как драматурга и как начальника первой экспедиции на Харон, он восхищался им как активным человеком. Теперь он взглянул глубже и увидел всего лишь актера, активного человека лишь с точки зрения драматурга, подделку, которая наконец-то открыла свое настоящее лицо тем спокойствием, с которым он встретил несчастье друга, сидя в своем безопасном кресле директора Экзозоопарка.