- Прошу принять от меня на дорогу, — сказал граф.
Мы, конечно, разобрали поднесенные нам свертки и поблагодарили.
-
Спасибо, — сказал еще раз Аракчеев, — передайте мой поклон Федору Карловичу (фон
Фрикену) и попеняйте ему, что не удостоил меня,старика, своим посещением.
— Счастливо оставаться вашему сиятельству, благодарим покорнейше! — прогремели мы всею
командой и мерным шагом в прежнем порядке отправились на свою квартиру, в деревню Палички.
Ну, что, молодцы? Хорошо ли вас угостили? — спросил нас квартирный хозяин, лукаво улыбаясь.
Всем довольны! — отвечали мы и, помня наставления Якова Гавриловича, прибавили: — Это не
начальник, а отец родной, истинныйблагодетель!
Тотчас по приходе с обеда мы переоделись, уложили вещи и тронулись в обратный путь, и только
когда прошли последнюю деревню, почувствовали себя на свободе и обратились к своей подводе,
на которой между мундирами и амунициею у старых солдат припрятаны были узелки с хлебом. Из
страха к хозяину-графу и вследствие невыносимо тесных мундиров мы очень плохо пообедали,
поэтому теперь вся команда порядком набросилась на сухой хлеб. Потом мы полюбопытствовали
— что заключается в тех бумажных колбасках, которыми нас угостили вместо десерта. Оказалось,
что в поднесенных нам свертках было по десяти медных пятаков, а в свертке Протопопова, как
фельдфебеля, двадцать.
Ничего! — проговорил один солдатик. — Годится на баню и свечку, а не то, пожалуй, хватит и
пропустить малую толику.
Ну, брат, — заметил старый усатый унтер, — лучше отслужи-ка молебен царице небесной, что
вынес Бог тебя целого, да чтобы не пришлось к Рождеству опять отправляться за этими пятаками.
Молчание остальных гренадер ясно свидетельствовало, что слова старого служивого выражали
общее мнение; даже сам Яков Гаврилович не нашелся, что сказать в защиту графского обеда,
только нахмурил свои густые брови да как-то конфузливо крякнул.
VI
В исходе 1825 года Аракчеев, будучи в нашем полку, осматривал строительные работы, которыми
остался очень недоволен, и производителя работ, инженерного капитана Симкова, посадил лично
сам на гауптвахту за решетку вместе с арестованными нижними чинами; при этом граф,
почти не помня себя от раздражения, сам запер дверь арестантской комнаты и ключ положил к
себе в карман.
Когда Аракчеев, ведя за собою несчастного Симкова, проходил мимо дома, занимаемого
холостыми офицерами, около этого дома можно было заметить мужика с окладистою черною
бородою и с Георгиевским крестом на груди; это был голова села Грузине, Шишкинxiv[xiv]. Завидя
графа, он скрылся за дом, а когда процессия миновала, обратился к одному из бывших тут
офицеров с просьбою доложить полковому командиру, что ему необходимо переговорить с ним по
секрету от графа. Фон Фрикен подошел к нему и спросил:
— Что надо?
-
У нас в Грузине, ваше высокоблагородие, неблагополучно, — проговорил Шишкин. —
Настасья Федоровна оченно больна.
Фон Фрикен побледнел и, бросившись за Аракчеевым, дрожащим голосом передал ему известие,
привезенное грузинским головой.
Граф вздрогнул, лицо его вдруг как-то исказилось, и он... зарыдал...
Вид плачущего Аракчеева представлял зрелище до того поразительное, что нам всем, людям,
более или менее не расположенным к нему, перенесшим от него много обид и оскорблений,
сделалось, однако ж, как-то не по себе, стало жутко, стало даже жалко его. Нам тяжело было
видеть неподдельное горе этого человека-зверя, не знавшего ни жалости, ни сострадания к своим
подчиненным и подневольным, хладнокровно, не содрогнувшись, подписывавшего смертные
приговоры, — говорю «смертные», так как наказание шпицрутенами через 1000 человек три-
четыре раза — несомненно, та же смертная казнь, только медленная и потому гораздо
мучительнейшая... Только в эту минуту — может быть, в первый раз во всю его жизнь —
проглянула в Аракчееве человеческая сторона, выказалось, что и он не был чужд человеческого
чувства...
-
Нет! она более не существует! — скорее прохрипел, чем проговорил он. — Лошадей! —
крикнул он вслед за тем.
Через пять минут коляска была подана. Аракчеев вскочил в нее, посадил с собою фон Фрикена и
полкового доктора Миллера и понесся марш-маршем. Но в Грузине Аракчеев не поехал: он послал
туда фон Фрикена и Миллера, а сам остался в селе Пшеничище, у помещика Путятинаxv[xv], в семи
верстах от Грузина.
Фон Фрикен и Миллер, прибыв на место преступления, сейчас же распорядились заковать по
рукам и по ногам всех дворовых людей графа, без разбора, как причастных, так и непричастных
роковому делу. Аракчеев приехал домой только к вечеру и немедленно потребовал к себе злодеев,
которые и были приведены к нему в цепях.
По словам доктора Миллера, неистовству этого человека, потерявшего женщину, к которой он, как
известно, был искренно привязан, не было меры. Оборвав борты сюртука и обнажив грудь, он
бегал по комнате и кричал: «Режь меня, коли, злодей!» — и наконец упал без чувств.
Пока все это происходило в Грузине, бедный Симков оставался в арестантской, ключ от которой
Аракчеев взял с собою. В самом разгаре драмы, последовавшей за убийством Настасьи
Федоровны, никто, разумеется, не решился подступить к обезумевшему от горя графу и спросить
его, как быть с арестованным инженерным капитаном; ближайшие власти сами уже решились
сломать замок и освободить его из-под ареста, а также дали возможность и другим арестантам
удовлетворить необходимым естественным потребностям.
Здесь кстати будет заметить, что помещенные в «Русской старине» (изд. 1872 г., т. VI, стр. 225—
242; 547—558) воспоминания об Аракчееве почтенного и многоуважаемого доктора Ивана
Исааковича Европеусаxvi[xvi], пользовавшегося особенным уважением и любовью общества
офицеров гренадерского графа Аракчеева и короля Прусского полков, грешат несколько, так
сказать, в топографическом отношении. В статье этой, между прочим, сказано, что известие об
убийстве Настасьи Федоровны достигло Аракчеева тогда, когда он был в Прусском полку.
Присутствуя лично при том моменте, когда фон Фрикен докладывал графу об опасной болезни его
любовницы, и будучи свидетелем отчаяния Аракчеева при этом известии, я думаю, что
почтеннейший Иван Исаакович, по давнему времени, ошибся в определении места. Это случилось
именно в расположении гренадерского графа Аракчеева полка: история арестования капитана
Симкова в солдатской арестантской и ключ от двери этой арестантской, оставшийся в кармане
Аракчеева, могут служить подтверждением приведенного мною рассказа.
Мщение Аракчеева убийцам его друга было беспощадно. Целые реки крови пролиты были в
память погибшей графской любовницы и в назидание дворовых и крестьян чуть ли не всей
Новгородской губернии. Описывать подробно все кровавые сцены, происходившие тогда на
берегах Волхова, сцены, которых я, к моему несчастию, был невольным свидетелем, я не берусь,
не желая возмущать чувство человечности в моих читателях; да мне и самому слишком тяжело
было бы переживать те ощущения, какие я тогда испытывал. Скажу только несколько слов о той