— О какой?
— Вы не будете знакомить меня с этими господами, а если они пожелают познакомиться со мной, вы меня предупредите.
В эту минуту граф почувствовал, что кто-то тронул его локоть; он обернулся и увидел Данглара.
— А, это вы, барон! — сказал он.
— Почему вы зовете меня бароном? — сказал Данглар. — Вы же знаете, что я не придаю значения своему титулу. Не то, что вы, виконт: ведь вы им дорожите, правда?
— Разумеется, — отвечал Альбер, — потому что, перестань я быть виконтом, я обращусь в ничто, тогда как вы свободно можете пожертвовать баронским титулом и все же останетесь миллионером.
— Это, по-моему, наилучший титул при Июльской монархии, — сказал Данглар.
— К несчастью, — сказал Монте-Кристо, — миллионер не есть пожизненное звание, как барон, пэр Франции или академик; доказательством могут служить франкфуртские миллионеры Франк и Пульман, которые только что обанкротились.
— Неужели? — сказал Данглар, бледнея.
— Да, мне сегодня вечером привез это известие курьер; у меня в их банке лежало что-то около миллиона, но меня вовремя предупредили, и я с месяц назад потребовал его выплаты.
— Ах, черт, — сказал Данглар. — Они перевели на меня векселей на двести тысяч франков.
— Ну, так вы предупреждены; их подпись стоит пять процентов.
— Да, но я предупрежден слишком поздно, — сказал Данглар. — Я уже выплатил по их векселям.
— Что ж, — сказал Монте-Кристо, — вот еще двести тысяч франков, которые последовали…
— Шш! — прервал Данглар, — не говорите об этом… особенно при Кавальканти-младшем, — прибавил банкир, подойдя ближе к Монте-Кристо, и с улыбкой обернулся к стоявшему невдалеке молодому человеку.
Альбер отошел от графа, чтобы переговорить со своей матерью. Данглар покинул его, чтобы поздороваться с Кавальканти-сыном. Монте-Кристо на минуту остался один.
Между тем духота становилась нестерпимой. Лакеи разносили по гостиным подносы, полные фруктов и мороженого.
Монте-Кристо вытер платком лицо, влажное от пота, но отступил, когда мимо него проносили поднос, и не взял ничего прохладительного.
Госпожа де Морсер ни на минуту не теряла Монте-Кристо из виду. Она видела, как мимо него пронесли поднос, до которого он не дотронулся; она даже заметила, как он отодвинулся.
— Альбер, — сказала она, — обратил ты внимание на одну странность?
— На что именно?
— Граф ни разу не принял приглашения на обед к твоему отцу.
— Да, но он приехал ко мне завтракать, и этот завтрак был его вступлением в свет.
— У тебя это не то же, что у графа де Морсера, — прошептала Мерседес, — а я слежу за ним с той минуты, как он сюда вошел.
— И что же?
— Он до сих пор ни к чему не притронулся.
— Граф очень воздержанный человек.
Мерседес печально улыбнулась.
— Подойди к нему и, когда мимо понесут поднос, попроси его взять что-нибудь.
— Зачем это, матушка?
— Доставь мне это удовольствие, Альбер, — сказала Мерседес.
Альбер поцеловал матери руку и подошел к графу.
Мимо них пронесли поднос; г-жа де Морсер видела, как Альбер настойчиво угощал графа, даже взял блюдце с мороженым и предложил ему, но тот упорно отказывался.
Альбер вернулся к матери. Графиня была очень бледна.
— Вот видишь, — сказала она, — он отказался.
— Да, но почему это вас огорчает?
— Знаешь, Альбер, женщины ведь странные создания. Мне было бы приятно, если бы граф съел что-нибудь в моем доме, хотя бы только зернышко граната. Впрочем, может быть, ему не нравится французская еда, может быть, у него какие-нибудь особенные вкусы.
— Да нет же, в Италии он ел все что угодно; вероятно, ему нездоровится сегодня.
— А потом, — сказала графиня, — раз он всю жизнь провел в жарких странах, он, может быть, не так страдает от жары, как мы?
— Не думаю, он жаловался на духоту и спрашивал, почему, если уж открыли окна, не открыли заодно и жалюзи.
— В самом деле, — сказала Мерседес, — у меня есть способ удостовериться, нарочно ли он от всего отказывается.
И она вышла из гостиной.
Через минуту жалюзи распахнулись; сквозь кусты жасмина и ломоноса, растущие перед окнами, можно было видеть весь сад, освещенный фонариками, и накрытый стол под тентом.
Танцоры и танцорки, игроки и беседующие радостно вскрикнули; их легкие с наслаждением впивали свежий воздух, широкими потоками врывавшийся в комнату.