Рене тихо вскрикнула.
— Как говорит! — заметил один из гостей.
— Вот такие люди и нужны в наше время, — сказал другой.
— В последнем процессе, — подхватил третий, — вы были великолепны, Вильфор. Помните — негодяй, который зарезал своего отца? Вы буквально убили его, прежде чем до него дотронулся палач.
— О, отцеубийцы, — этих мне не жаль. Для таких людей нет достаточно тяжкого наказания, — сказала Рене. — Но несчастные политические преступники…
— Они еще хуже, Рене, потому что король — отец народа, и хотеть свергнуть или убить короля — значит хотеть убить отца тридцати двух миллионов людей.
— Все равно, господин де Вильфор, — сказала Рене. — Обещайте мне, что будете снисходительны к тем, за кого я буду просить вас…
— Будьте спокойны, — ответил Вильфор с очаровательной улыбкой, — мы будем вместе писать обвинительные акты.
— Дорогая моя, — сказала маркиза, — занимайтесь своими колибри, собачками и тряпками и предоставьте вашему будущему мужу делать свое дело. Теперь оружие отдыхает и тога в почете; об этом есть прекрасное латинское изречение.
— Cedant arma togae[3],— с поклоном сказал Вильфор.
— Я не решилась сказать по-латыни, — отвечала маркиза.
— Мне кажется, что мне было бы приятнее видеть вас врачом, — продолжала Рене. — Карающий ангел, хоть он и ангел, всегда страшил меня.
— Добрая душа Рене! — прошептал Вильфор, бросив на молодую девушку взгляд, полный любви.
— Господин де Вильфор, — сказал маркиз, — будет нравственным и политическим врачом нашей провинции; поверь мне, дочка, эта почетная роль.
— И это поможет забыть роль, которую играл его отец, — вставила неисправимая маркиза.
— Сударыня, — отвечал Вильфор с грустной улыбкой, — я уже имел честь докладывать вам, что отец мой, как я по крайней мере надеюсь, отрекся от своих былых заблуждений, что он стал ревностным другом религии и порядка, быть может, даже более роялистом, чем я, ибо он роялист по раскаянию, а я — только по страсти.
И Вильфор окинул взглядом присутствующих, как он эго делал в суде после какой-нибудь великолепной тирады, проверяя действие своего красноречия на публику.
— Правильно, дорогой мой Вильфор, — сказал граф де Сальвьё, — эти же слова я сказал третьего дня в Тюильри министру двора, который выразил удивление по поводу брака между сыном жирондиста и дочерью офицера, служившего в армии Конде, и министр отлично понял меня. Сам король покровительствует этому способу объединения. Мы и не подозревали, что он слушает нас, а он вдруг вмешался в разговор и говорит: "Вильфор (заметьте, король не сказал "Нуартье", а подчеркнул имя "Вильфор"), Вильфор, — сказал король, — пойдет далеко; это молодой человек уже вполне сложившийся и принадлежит к моему миру. Я с удовольствием узнал, что маркиз и маркиза де Сен-Меран выдают за него свою дочь, и я сам посоветовал бы им этот брак, если бы они не явились первые ко мне просить позволения".
— Король так и сказал, граф? — воскликнул восхищенный Вильфор.
— Передаю вам собственные его слова, и если маркиз захочет быть откровенным, то сознается, что эти же слова король сказал ему самому, когда он, полгода назад, сообщил королю о своем намерении выдать за вас свою дочь.
— Это верно, — подтвердил маркиз.
— Так, значит, я всем обязан королю! Я на все готов, лишь бы послужить ему!
— Таким вы мне нравитесь, — сказала маркиза. — Пусть теперь явится заговорщик, — добро пожаловать!
— А я, мама, — сказала Рене, — молю Бога, чтобы он вас не услышал и чтобы он посылал господину де Вильфору только мелких воришек, беспомощных банкротов и робких жуликов; тогда я буду спать спокойно.
— Это все равно, что желать врачу одних мигреней, кори, осиных укусов, словом, самых легких пациентов, — сказал Вильфор со смехом. — Если вы хотите видеть меня королевским прокурором, пожелайте мне, напротив, страшных болезней, исцеление которых делает честь врачу.
В эту минуту, словно судьба только и ждала пожелания Вильфора, вошел лакей и сказал ему несколько слов на ухо.
Вильфор, извинившись, вышел из-за стола и воротился через несколько минут очень довольный, улыбающийся.
Рене посмотрела на своего жениха с восхищением: его голубые глаза сверкали на бледном лице, окаймленном черными бакенбардами; в эту минуту он и в самом деле был очень красив. Рене с нетерпением ждала, чтобы он объяснил причину своего внезапного исчезновения.
— Мадемуазель, вы только что выразили желание иметь мужем доктора, — сказал Вильфор, — так вот у меня с учениками Эскулапа (так еще говорили в тысяча восемьсот пятнадцатом году) есть некоторое сходство: я не могу располагать своим временем. Меня нашли даже здесь, подле вас, в день нашего обручения.
— А почему вас вызвали? — спросила молодая девушка с легким беспокойством.
— Увы, из-за больного, который, если верить тому, что мне сообщили, очень плох. Случай весьма серьезный, и болезнь грозит эшафотом.
— Боже! — вырвалось у побледневшей Рене.
— Что вы говорите! — воскликнули гости в один голос.
— По-видимому, речь идет не более и не менее как о бонапартистском заговоре.
— Неужели! — вскричала маркиза.
— Вот что сказано в доносе.
И Вильфор прочел:
"Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора о том, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Портоферрайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора — письмо к бонапартистскому комитету в Париже.
В случае ареста письмо, уличающее его в преступлении, будет найдено при нем, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
— Позвольте, — сказала Рене, — это письмо не подписано и адресовано не вам, а королевскому прокурору.
— Да, но королевский прокурор в отлучке; письмо подали его секретарю, которому поручено распечатывать почту; он вскрыл это письмо, послал за мной и, не застав меня дома, сам отдал приказ об аресте.
— Так виновный арестован? — спросила маркиза.
— То есть обвиняемый, — поправила Рене.
— Да, сударыня, — отвечал Вильфор, — и, как я уже говорил мадемуазель Рене, если у него найдут письмо, то мой пациент опасно болен.
— А где этот несчастный? — спросила Рене.
— Ждет у меня.
— Ступайте, друг мой, — сказал маркиз, — сказал маркиз, — не пренебрегайте ради нас своими обязанностями. Королевская служба требует вашего личного присутствия; ступайте же, куда вас призывает королевская служба.
— Ах, господин де Вильфор! — воскликнула Рене, умоляюще сложив руки. — Будьте снисходительны, сегодня день нашего обручения.
Вильфор обошел вокруг стола и, облокотившись на спинку стула, на котором сидела его невеста, сказал:
— Ради вашего спокойствия обещаю вам сделать все, что можно, дорогая Рене. Но если улики бесспорны, если обвинение справедливо, придется скосить эту бонапартистскую сорную траву.
Рене вздрогнула при слове "скосить", ибо у этой сорной травы, как выразился Вильфор, была голова.
— Не слушайте ее, Вильфор, — сказала маркиза, — это ребячество; она привыкнет.
И маркиза протянула Вильфору свою сухую руку, которую он поцеловал, глядя на Рене; глаза его говорили: "Я целую вашу руку или по крайней мере хотел бы поцеловать".
— Печальное предзнаменование! — прошептала Рене.
— Перестань, Рене, — сказала маркиза. — Ты выводишь меня из терпения своими детскими выходками. Желала бы я знать, что важнее — судьба государства или твои чувствительные фантазии?
— Ах, мама, — вздохнула Рене.
— Маркиза, простите нашу плохую роялистку, — сказал де Вильфор, — обещаю вам, что исполню долг помощника королевского прокурора со всем усердием, то есть буду беспощаден.
Но в то время как помощник прокурора говорил эти слова маркизе, жених украдкой посылал взгляд невесте, и взгляд этот говорил: "Будьте спокойны, Рене; ради вас я буду снисходителен".
Рене отвечала ему нежной улыбкой, и Вильфор удалился, преисполненный блаженства.