Моррель быстро это понял благодаря интуиции, присущей влюбленным, и у него стало легче на душе. К тому же, хоть и не приближаясь на расстояние голоса, Валентина направляла свои шаги так, чтобы Максимилиан мог все время видеть ее, и всякий раз, когда она проходила мимо, взгляд, незаметно для спутницы брошенный ею в сторону ворот, говорил ему: "Потерпите, друг, вы видите, что я не виновата".
И Максимилиан запасался терпением, восхищаясь тем контрастом, который являли обе девушки: блондинка с томным взглядом, гибкая, как молодая ива, и брюнетка с гордыми глазами, стройная, как тополь; разумеется, все преимущества, по крайней мере в глазах Морреля, оказывались на стороне Валентины.
Погуляв полчаса, девушки удалились: Максимилиан понял, что визит госпожи Данглар пришел к концу.
В самом деле, через минуту Валентина вернулась уже одна. Боясь, как бы нескромный взгляд не следил за ее возвращением, она шла медленно и, вместо того чтобы прямо подойти к воротам, села на скамейку, предварительно, как бы невзначай, окинув взглядом все кусты и заглянув во все аллеи. Приняв все эти меры предосторожности, она подбежала к воротам.
— Валентина, — произнес голос из-за ограды.
— Здравствуйте, Максимилиан. Я заставила вас ждать, но вы видели, почему так вышло.
— Да, я узнал мадемуазель Данглар, — я не думал, что вы так дружны с нею.
— А кто вам сказал, что мы дружим?
— Никто, но мне это показалось по тому как вы гуляли под руку, как вы беседовали, словно школьные подруги, которые делятся своими тайнами.
— Мы действительно откровенничали, — сказала Валентина, — она призналась мне, что ей не хочется выходить замуж за господина де Морсера, а я говорила, каким несчастьем будет для меня брак с господином д’Эпине.
— Милая Валентина!
— Вот почему вам показалось, что мы с Эжени близкие подруги, — продолжала девушка. — Ведь говоря о человеке, которого я не люблю, я думала о том, кого люблю.
— Какая вы хорошая, Валентина, и как много в вас того, чего никогда не будет у мадемуазель Данглар, — того неизъяснимого очарования, которое для женщины то же самое, что аромат для цветка и сладость для плода: ведь и цветку и плоду мало одной красоты.
— Это вам кажется потому, что вы меня любите.
— Нет, Валентина, клянусь вам. Вот сейчас я смотрел на вас обеих и, честное слово, отдавая должное красоте мадемуазель Данглар, я не понимал, как можно в нее влюбиться.
— Это потому, что, как вы сами говорите, я была тут, и мое присутствие делало вас пристрастным.
— Нет… но скажите мне… я спрашиваю просто из любопытства, которое объясняется моим мнением о мадемуазель Данглар…
— И, наверное, несправедливым мнением, хоть я и не знаю, о чем идет речь. Когда вы судите нас, бедных женщин, нам не приходится рассчитывать на снисхождение.
— Можно подумать, что, когда вы говорите между собою, вы очень справедливы друг к другу!
— Это оттого, что наши суждения почти всегда бывают пристрастны. Но что вы хотели спросить?
— Разве мадемуазель Данглар кого-нибудь любит, что не хочет выходить замуж за господина де Морсера?
— Максимилиан, я уже вам сказала, что Эжен мне вовсе не подруга.
— Да ведь и не будучи подругами, девушки поверяют друг другу свои тайны, — сказал Моррель. — Сознайтесь, что вы расспрашивали ее об этом. А, я вижу, вы улыбаетесь!
— Видимо, вам не очень мешает эта деревянная перегородка?
— Так что же она вам сказала?
— Сказала, что никого не любит, — отвечала Валентина, — что с ужасом думает о замужестве, что ей больше всего хотелось бы вести жизнь свободную и независимую и что она почти желает, чтобы ее отец разорился, тогда она сможет стать артисткой, как ее приятельница Луиза д’Армильи.
— Вот видите!
— Что же это доказывает? — спросила Валентина.
— Ничего, — улыбаясь, ответил Максимилиан.
— Так почему же вы улыбаетесь?
— Вот видите, — сказал Максимилиан, — вы тоже смотрите сюда.
— Хотите, я отойду?
— Нет, нет! Но поговорим о вас.
— Да, вы правы: нам осталось только десять минут.
— Это ужасно! — горестно воскликнул Максимилиан.
— Да, вы правы, я плохой друг, — с грустью сказала Валентина. — Какую жизнь вы из-за меня ведете, бедный Максимилиан-, а ведь вы созданы для счастья! Поверьте, я горько упрекаю себя за это.
— Не все ли равно, Валентина: ведь в этом мое счастье! Ведь это вечное ожидание искупают пять минут, проведенные с вами, два слова, слетевшие с ваших уст. Я глубоко убежден, что Бог не мог создать два столь созвучных сердца и не мог соединить их столь чудесным образом только для того, чтобы их разлучить.
— Благодарю, Максимилиан. Продолжайте надеяться за нас обоих, это делает меня почти счастливой.
— Что у вас опять случилось, Валентина, почему вы должны так скоро уйти?
— Не знаю, госпожа де Вильфор просила меня зайти к ней; она хочет сообщить мне что-то, от чего, как она говорит, зависит часть моего состояния. Боже мой, я слишком богата, пусть возьмут себе мое состояние, пусть оставят мне только покой и свободу. Вы меня будете любить и бедной, правда, Моррель?
— Я всегда буду любить вас! Что мне бедность или богатство, лишь бы моя Валентина была со мной и я был уверен, что никто не может ее у меня отнять! Но скажите, это сообщение не может относиться к вашему замужеству?
Не думаю.
— Послушайте, Валентина, и не пугайтесь, потому что, пока я жив, я не буду принадлежать другой.
— Вы думаете, эго меня успокаивает, Максимилиан?
Простите! Вы правы, я сказал нехорошо. Да, так я хотел сказать вам, что я на днях встретил Морсера.
— Да?
Вы знаете, что Франц его друг?
— Да, так что же?
— Он получил от Франца письмо; Франц сообщает, что скоро вернется.
Валентина побледнела и прислонилась к воротам.
— Господи, — сказала она, — неужели? Но нет, об этом мне сообщила бы не госпожа де Вильфор.
— Почему?
— Почему… сама не знаю… но мне кажется, что госпожа де Вильфор, хоть она открыто и не против этого брака, в душе не сочувствует ему.
— Знаете, Валентина, я, кажется, начну обожать госпожу де Вильфор.
— Не спешите, Максимилиан, — сказала Валентина, грустно улыбаясь.
— Но если этот брак ей неприятен, то, может быть, чтобы помешать ему, она отнесется благосклонно к какому-нибудь другому предложению?
— Не надейтесь на это, Максимилиан; госпожа де Вильфор отвергает не мужей, а замужество.
— Как замужество? Если она против брака, зачем же она сама вышла замуж?
— Вы не понимаете, Максимилиан. Когда я год тому назад заговорила о том, что хочу уйти в монастырь, она, хоть и считала нужным возражать, приняла эту мысль с радостью; даже мой отец согласился — и это благодаря ее увещаниям, я уверена; меня удержал только мой бедный дедушка. Вы не можете себе представить, Максимилиан, как выразительны глаза этого несчастного старика, который любит на всем свете только меня одну и — да простит мне Бог, если я клевещу! — которого люблю только я одна. Если бы вы знали, как он смотрел на меня, когда узнал о моем решении, сколько было упрека в этом взгляде и сколько отчаяния в его слезах, которые текли без жалоб, без вздохов по его неподвижному лицу. Мне стало стыдно, я бросилась к его ногам и воскликнула: "Простите! Простите, дедушка! Пусть со мной будет что угодно, я никогда с вами не расстанусь". Тогда он поднял глаза к небу… Максимилиан, мне, может быть, придется много страдать, но за все страдания меня заранее вознаградил этот взгляд моего старого деда.
— Дорогая Валентина, вы ангел, и я, право, не знаю, чем я заслужил, когда направо и налево рубил бедуинов, — разве что Бог принял во внимание, что это неверные, — чем я заслужил счастье вас узнать. Но послушайте, почему же госпожа де Вильфор может не хотеть, чтобы вы вышли замуж?
— Разве вы не слышали, как я сейчас сказала, что я богата, слишком богата? После матери я унаследовала пятьдесят тысяч ливров годового дохода; мои дедушка и бабушка, маркиз и маркиза де Сен-Меран, оставят мне столько же; господин Нуартье, очевидно, намерен сделать меня своей единственной наследницей. Таким образом, по сравнению со мной мой брат Эдуар беден. Со стороны госпожи де Вильфор ему ждать нечего. А она обожает этого ребенка. Если я уйду в монастырь, все мое состояние достанется моему отцу, который будет наследником маркиза, маркизы и моим, а потом перейдет к его сыну.