Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное, не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется в тюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная неволя — это уже только наполовину неволя. Жалобы, произносимые сообща, — почти молитвы; молитвы, воссылаемые вдвоем, — почти благодать.
Весь день Дантес прошагал взад и вперед по своему подземелью. Радость душила его. Иногда он садился на постель, прижимал руку к груди. При малейшем шуме в коридоре он кидался к двери. То и дело его охватывал страх, как бы его не разлучили с этим человеком, которого он не знал, но уже любил как друга. И он решил: если тюремщик отодвинет кровать и наклонится, чтобы рассмотреть отверстие, он размозжит ему голову камнем, на котором стоит кувшин с водой.
Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от тоски и отчаяния в ту минуту, когда услышал этот волшебный стук, возвративший его к жизни?
Вечером пришел тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему казалось, что так он лучше охраняет незаделанное отверстие. Вероятно, он странными глазами посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему:
— Что? Опять с ума сходите?
Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его. Тюремщик вышел, покачивая головой.
Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что сосед его воспользуется тишиной и мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся: ночь прошла, ни единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но наутро, после посещения тюремщика, отодвинув кровать от стены, он услышал три мерных удара; он бросился на колени.
— Это вы? — спросил он. — Я здесь.
— Ушел тюремщик? — спросил голос.
— Ушел, — отвечал Дантес, — и придет только вечером; в нашем распоряжении двенадцать часов.
— Так можно действовать? — спросил голос.
— Да, да, скорее, сию минуту, умоляю вас!
Тотчас же земля, на которую Дантес опирался обеими руками, подалась под ним; он отпрянул, и в тот же миг груда земли и камней посыпалась в яму, открывшуюся под вырытым им отверстием. Тогда из темной ямы, глубину которой он не мог измерить глазом, показалась голова, плечи и наконец весь человек, который не без ловкости выбрался из пролома.
XVI
ИТАЛЬЯНСКИЙ УЧЕНЫЙ
Дантес сжал в своих объятиях этого нового друга, так давно и с таким нетерпением ожидаемого, и подвел его к окну, чтобы слабый свет, проникавший в подземелье, мог осветить его всего.
Это был человек невысокого роста, с волосами, поседевшими не столько от старости, сколько от горя, с проницательными глазами, скрытыми под густыми седеющими бровями, и с черной еще бородой, доходившей до середины груди; худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и выразительные черты изобличали в нем человека, привыкшего упражнять свои духовные силы более, нежели физические. По лбу его струился пот. Что касается его одежды, то не было никакой возможности угадать ее первоначальный покрой: от нее остались одни лохмотья.
На вид ему казалось не менее шестидесяти пяти лет, движения его были еще достаточно энергичны, чтобы предположить, что, быть может, он еще не так стар и лишь изнурен долгим заточением.
Ему была, видимо, приятна восторженная радость молодого человека; казалось, его оледенелая душа на миг согрелась и оттаяла, соприкоснувшись с пламенной душой Дантеса. Он тепло поблагодарил его за радушный прием, хоть и велико было его разочарование, когда он нашел только другую темницу там, где думал найти свободу.
— Прежде всего, — сказал он, — посмотрим, нельзя ли скрыть от наших сторожей следы моего подкопа. Все будущее наше спокойствие зависит от этого.
Он нагнулся к отверстию, поднял камень и без особого труда, несмотря на его тяжесть, вставил на прежнее место.
— Вы вынули этот камень довольно небрежно, — сказал он, покачав головой. — Разве у вас нет инструментов?
— А у вас есть? — спросил Дантес с удивлением.
— Я себе кое-какие смастерил. Кроме напильника, у меня есть все, что нужно: долото, клещи, рычаг.
— Как бы я хотел взглянуть на эти плоды вашего терпения и искусства, — сказал Дантес.
— Извольте — вот долото.
И он показал железную полоску, крепкую и отточенную, с буковой рукояткой.
— Из чего вы это сделали? — спросил Дантес.
— Из скобы моей кровати. Этим орудием я и прорыл себе дорогу, по которой пришел сюда, почти пятьдесят футов.
— Пятьдесят футов! — вскричал Дантес с ужасом.
— Говорите тише, молодой человек, говорите тише; у дверей заключенных часто подслушивают.
— Да ведь знают, что я один.
— Все равно.
— И вы говорите, что прорыли дорогу в пятьдесят футов?
— Да, приблизительно такое расстояние отделяет мою камеру от вашей; только я неверно вычислил кривую, потому что у меня не было геометрических приборов, чтобы установить масштаб: вместо сорока футов по эллипсу оказалось пятьдесят. Я думал, как уже говорил вам, добраться до наружной стены, пробить ее и броситься в море. Я рыл вровень с коридором, куда выходит ваша камера, вместо того чтобы пройти под ним; все мои труды пропали даром, потому что коридор ведет во двор, полный стражи.
— Это правда, — сказал Дантес, — но коридор идет только вдоль одной стороны моей камеры, а ведь у нее четыре стороны.
— Разумеется; но вот эту стену образует утес; десять рудокопов со всеми необходимыми орудиями едва ли пробьют этот утес в десять лет; та стена упирается в фундамент помещения коменданта, через нее мы попадем в подвал, несомненно запираемый на ключ, и нас поймают; а эта стена выходит… Постойте!.. Куда же выходит эта стена?
В этой стене была пробита бойница, через которую проникал свет; бойница эта, суживаясь, шла сквозь толщу стены: в нее не протискался бы и ребенок; тем не менее ее защищали три ряда железных прутьев, так что самый подозрительный тюремщик мог не опасаться побега.
Гость, задав вопрос, подвинул стол к окну.
— Становитесь на стол, — сказал он Дантесу.
Дантес повиновался, взобрался на стол и, угадав намерение товарища, уперся спиной в стену и подставил обе ладони.
Тогда старик, который назвал себя номером своей камеры и настоящего имени которого Дантес еще не знал, проворнее, чем от него можно было ожидать, с легкостью кошки или ящерицы взобрался сперва на стол, потом со стола на ладони Дантеса, а оттуда на его плечи; согнувшись, потому что низкий свод мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьями и посмотрел вниз.
Через минуту он быстро высвободил голову.
— Ого! — сказал он. — Я так и думал.
И он соскользнул с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол.
— Что такое? — спросил Дантес с беспокойством, спрыгнув со стола вслед за ним.
Старик задумался.
— Да, — сказал он. — Так и есть; четвертая стена вашей камеры выходит на наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят патрули и стоят часовые.
— Вы в этом уверены?
— Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдернул голову, чтобы он меня не заметил.
— Так что же? — сказал Дантес.
— Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно.
— Что ж тогда? — продолжал допытываться Дантес.
— Тогда, — сказал старик, — да будет воля Божия!
И выражение глубокой покорности легло на его лицо.
Дантес с изумлением и с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавшегося от надежды, которую он лелеял столько лет.
— Теперь скажите мне, кто вы? — спросил Дантес.
— Что ж, пожалуй, если вы все еще хотите этого теперь, когда я ничем не могу быть вам полезен.
— Вы можете меня утешить и поддержать, потому что вы кажетесь мне сильнейшим из сильных.
Узник горько улыбнулся.
— Я аббат Фариа, — сказал он, — и сижу в замке Иф, как вы знаете, с тысяча восемьсот одиннадцатого года, но перед тем я просидел три года в фенестрелльской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня перевели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба, казалось тогда, покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в колыбели наречен Римским королем. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не воображал, что через четыре года исполин будет свергнут. Кто же теперь царствует во Франции? Наполеон Второй?