— Мадемуазель Эжени? — спросил Шато-Рено. — Разве она уже вернулась?
— Нет, не она, а ее мать.
— Госпожа Данглар?
— Не может быть, — сказал Шато-Рено, — на десятый день после побега дочери, на третий день после банкротства мужа!
Дебрэ слегка покраснел и взглянул в ту сторону, куда смотрел Бошан.
— Да нет же, — сказал он, — эта дама под густой вуалью — какая-нибудь знатная иностранка, может быть, мать князя Кавальканти; но вы, кажется, хотели рассказать что-то интересное, Бошан.
— Я?
— Да. Вы говорили о странной смерти Валентины.
— Ах да; но почему не видно госпожи де Вильфор?
— Бедняжка! — сказал Дебрэ. — Она, вероятно, перегоняет мелиссу для больниц или составляет помады для себя и своих приятельниц. Говорят, она тратит на эту забаву до трех тысяч экю в год. В самом деле, почему же ее не видно? Я бы с удовольствием повидал ее, она мне очень нравится.
— А я ее не терплю, — сказал Шато-Рено.
— Почему это?
— Не знаю. Почему мы любим? Почему ненавидим? Я ее не выношу потому, что она мне неприятна.
— Или, может быть, инстинктивно.
— Может быть… Но вернемся к вашему разговору, Бошан.
— Неужели, господа, — продолжал Бошан, — вы не задавались вопросом, почему так обильно умирают у Вильфоров?
— Обильно? Недурно сказано, — заметил Шато-Рено.
— Это выражение встречается у Сен-Симона.
— Но умирают у Вильфора; так поговорим о нем.
— Признаться, меня очень интересует этот дом, — сказал Дебрэ, — вот уже три месяца семья не выходит из траура; позавчера со мной об этом говорила "сама", в связи со смертью Валентины.
— Кто такая "сама"? — спросил Шато-Рено.
— Жена министра, разумеется!
— Прошу прощения, — заметил Шато-Рено, — я к министру не езжу, предоставляю это делать князьям.
— Раньше вы метали искры, барон, теперь вы мечете молнии; сжальтесь над нами, не то вы испепелите нас, как новоявленный Юпитер.
— Умолкаю, — сказал Шато-Рено, — но, черт возьми, сжальтесь и вы надо мной и не дразните меня.
— Послушайте, Бошан, довольно отвлекаться; я уже сказал, что "сама" позавчера просила у меня разъяснений на этот счет; скажите мне, что вы знаете, я ей передам.
— Итак, господа, — сказал Бошан, — если в доме Вильфора обильно умирают — мне нравится это выражение, — то это значит, что в доме есть убийца.
Его собеседники встрепенулись: им самим уже не раз приходила в голову эта мысль.
— Но кто же убийца? — спросили оба в один голос.
— Маленький Эдуар.
Шато-Рено и Дебрэ расхохотались; Бошан, нисколько не смутившись, продолжал:
— Да, господа, маленький Эдуар — феноменальный ребенок — убивает не хуже взрослого.
— Это шутка?
— Вовсе нет, я вчера нанял лакея, который только что ушел от Вильфоров; обратите на это внимание.
— Обратили.
— Завтра я его уволю, потому что он непомерно много ест, чтобы вознаградить себя за пост, который он со страху там на себя наложил. Так вот, этот прелестный ребенок будто бы раздобыл склянку с каким-то снадобьем, которым он время от времени потчует тех, кто ему не угодил. Сначала ему не угодили дедушка и бабушка де Сен-Меран, и он налил им по три капли своего эликсира: трех капель вполне достаточно; затем славный Барруа, старый слуга дедушки Нуартье, который иногда ворчал на милого шалунишку, и милый шалунишка налил и ему три капли своего эликсира; то же самое случилось с несчастной Валентиной, которая, правда, на него не ворчала, но которой он завидовал; он и ей налил три капли своего эликсира, и ей, как и другим, пришел конец.
— Бросьте сказки рассказывать, — сказал Шато-Рено.
— А страшная сказка, правда? — сказал Бошан.
— Это нелепо, — сказал Дебрэ.
— Вы просто боитесь смотреть правде в глаза, — возразил Бошан. — Спросите моего лакея, или, вернее, того, кто завтра уже не будет моим лакеем; об этом говорил весь дом.
— Но что это за эликсир? Где он?
— Мальчишка его прячет.
— Где он его взял?
— В лаборатории у своей мамаши.
— Так его мамаша держит в лаборатории яды?
— Откуда мне знать? Вы допрашиваете меня, как королевский прокурор. Я повторяю то, что мне сказали, и только. Я вам называю свой источник, большего я не могу сделать. Бедный малый от страха ничего не ел.
— Это невероятно!
— Да нет же, дорогой мой, тут нет ничего невероятного; помните, в прошлом году некий ребенок с улицы Ришелье забавляется тем, что втыкал своим братьям и сестрам, пока они спали, булавку в ухо? Молодое поколение развито не по летам.
— Бьюсь об заклад, что сами вы не верите ни одному своему слову, — сказал Шато-Рено. — Но я не вижу графа де Монте-Кристо; неужели его здесь нет?
— Он человек пресыщенный, — заметил Дебрэ, — да ему и неприятно было бы показаться здесь; ведь эти Кавальканти его надули; говорят, они явились к нему с фальшивыми аккредитивами, так что он потерял добрых сто тысяч франков, которыми ссудил их под залог княжеского достоинства.
— Кстати, Шато-Рено, — спросил Бошан, — как поживает Моррель?
— Я заходил к нему три раза, — отвечал Шато-Рено, — но о нем ни слуху ни духу. Однако сестра его, по-видимому, о нем не тревожится, она преспокойно сказала, что тоже три дня его не видела, но уверена, что с ним ничего не случилось.
— Ах да, ведь граф де Монте-Кристо и не может быть здесь, — сказал Бошан.
— Почему же?
— Потому что он сам действующее лицо в этой драме.
— Разве он тоже кого-нибудь убил? — спросил Дебрэ.
— Нет, напротив, это его хотели убить. Известно, что этот почтенный господин Кадрусс был убит своим дружком Бенедетто как раз в ту минуту, когда он выходил от графа Монте-Кристо. Известно, что в доме графа нашли пресловутый жилет с письмом, из-за которого остался неподписанным брачный договор. Вы видели этот жилет? Вот он там, на столе, весь в крови, — вещественное доказательство.
— Вижу, вижу!
— Тише, господа, начинается, По местам!
Все в зале шумно задвигались; полицейский энергичным "гм!" подозвал своих протеже, а появившийся в дверях судебный пристав тем визгливым голосом, которым приставы отличались еще во времена Бомарше, провозгласил:
— Суд идет, господа!
XIII
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ
Судьи уселись среди глубокой тишины; присяжные заняли свои места; Вильфор, предмет всеобщего внимания, мы бы даже сказали — восхищения, опустился в свое кресло, окидывая залу спокойным взглядом.
Все с удивлением смотрели на его строгое, бесстрастное лицо, которое ничем не выдавало отцовского горя; этот человек, которому чужды были все человеческие чувства, почти внушал страх.
— Введите обвиняемого, — сказал председатель.
При этих словах публика оживилась, все взоры устремились на дверь, через которую должен был войти Бенедетто.
Вскоре дверь отворилась и появился обвиняемый.
На всех он произвел одно и то же впечатление, и никто не обманулся в выражении его лица.
Его черты не носили отпечатка того глубокого волнения, от которого кровь приливает к сердце и бледнеет лицо, Руки его — одну он положил на шляпу, другую засунул за вырез белого пикейного жилета — не дрожали; глаза были спокойны и даже блестели. Едва войдя в залу, он стал осматривать судей и публику и дольше, чем на других, остановил взгляд на председателе и особенно на королевском прокуроре.
Рядом с Андреа поместился его адвокат, защитник по назначению (Андреа не захотел заниматься подобного рода мелочами, которым он, казалось, не придавал никакого значения), молодой блондин, раскрасневшийся, во сто крат более взволнованный, чем сам подсудимый.
Председатель попросил огласить обвинительный акт, составленный, как известно, искусным и неумолимым пером Вильфора.
Во время этого долгого чтения, которое для всякого другого было бы мучительно, внимание публики сосредоточилось на Андреа, переносившем это испытание с душевной бодростью спартанца.