Никогда еще, быть может, Вильфор не был так лаконичен и красноречив: преступление было обрисовано самыми яркими красками; все прошлое обвиняемого, постепенное изменение его характера, последовательность его поступков, начиная с весьма раннего возраста, были представлены со всей силой, какую мог почерпнуть из знания жизни и человеческой души возвышенный ум королевского прокурора.
Одной этой вступительной речью Бенедетто был навсегда уничтожен в глазах общественного мнения еще до того, как его покарал закон.
Андреа не обращал ни малейшего внимания на эти грозные обвинения, которые одно за другим обрушивались на него. Вильфор часто смотрел в его сторону и, должно быть, продолжал психологические наблюдения, которые он уже столько лет вел над преступниками, но ни разу не мог заставить Андреа опустить глаза, как ни пристален и ни упорен был его взгляд.
Наконец обвинительный акт был прочитан.
— Обвиняемый, — сказал председатель, — ваше имя и фамилия?
Андреа встал.
— Простите, господин председатель, — сказал он ясным и звонким голосом, — но я вижу, что вы намерены предлагать мне вопросы в таком порядке, в каком я затруднился бы на них отвечать. Я полагаю, и обязуюсь это доказать немного позже, что я могу считаться исключением среди обыкновенных подсудимых. Прошу вас, разрешите мне отвечать, придерживаясь другого порядка; при этом я отвечу на все вопросы, Удивленный председатель взглянул на присяжных, те взглянули на королевского прокурора.
Публика была в полнейшем недоумении.
Но Андреа это, по-видимому, ничуть не смутило.
— Сколько вам лет? — спросил председатель. — На этот вопрос вы ответите?
— И на этот вопрос, и на остальные, господин председатель, отвечу, когда придет их черед.
— Сколько вам лет? — повторил судья.
— Мне двадцать один год, или, вернее, мне исполнится двадцать один год через несколько дней, так как я родился в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года.
Вильфор, что-то записывавший, при этих словах поднял голову.
— Где вы родились? — продолжал председатель.
— В Отее, близ Парижа, — отвечал Бенедетто.
Вильфор вторично посмотрел на Бенедетто и смертельно побледнел, словно увидев голову Медузы.
Что же касается Бенедетто, то он грациозно отер губы вышитым концом тонкого батистового платка.
— Ваша профессия? — 1 спросил председатель.
— Сначала я занимался подлогами, — невозмутимо отвечал Андреа, — потом воровством, а недавно стал убийцей.
Ропот, или, вернее, гул негодования и удивления, пронесся по залу, даже судьи изумленно переглянулись, а присяжные явно были возмущены цинизмом, которого трудно было ожидать от светского человека.
Вильфор провел рукою по лбу; его бледность сменилась багровым румянцем; вдруг он встал, растерянно озираясь; он задыхался.
— Вы что-нибудь ищете, господин королевский прокурор? — спросил Бенедетто с самой учтивой улыбкой.
Вильфор ничего не ответил и снова сел, или, скорее, упал, в свое кресло.
— Может быть, теперь, обвиняемый, вы назовете себя? — спросил председатель. — То вызывающее бесстыдство, с которым вы перечислили свои преступления, именуя их своей профессией и даже как бы гордясь ими, само по себе достойно того, чтобы во имя нравственности и уважения к человечеству сурово вас осудить, но, вероятно, вы преднамеренно не сразу назвали себя: вам хочется оттенить свое имя всеми своими титулами.
— Просто невероятно, господин председатель, — кротко и почтительно сказал Бенедетто, — как верно вы угадали мою мысль; вы совершенно правы, именно с этой целью я просил вас изменить порядок вопросов.
Изумление достигло предела; в словах подсудимого уже не слышалось ни хвастовства, ни цинизма; взволнованная аудитория почувствовала, что из глубины этой черной тучи сейчас грянет гром.
— Итак, — сказал председатель, — ваше имя?
— Я вам не могу назвать свое имя, потому что я его не знаю, но я знаю имя моего отца, и это имя я могу назвать.
У Вильфора потемнело в глазах; по лицу его струился пот, руки судорожно перебирали бумаги.
— В таком случае назовите имя вашего отца, — сказал председатель.
В огромном зале наступила гробовая тишина; все ждали, затаив дыхание.
— Мой отец — королевский прокурор, — спокойно ответил Андреа.
— Королевский прокурор! — изумленно повторил председатель, не замечая исказившегося лица Вильфора.
— Да, а так как вы хотите знать его имя, я вам скажу: его зовут де Вильфор!
Крик негодования, так долго сдерживаемый из уважения к суду, вырвался, как буря, изо всех уст; даже судьи не сразу подумали о том, чтобы призвать к порядку возмущенную публику. Возгласы, брань, обращенная к невозмутимому Бенедетто, угрожающие жесты, окрики жандармов, гоготание той низкопробной части публики, которая во всяком сборище оказывается на поверхности в минуты замешательства и скандала, — все это продолжалось добрых пять минут* пока судьям и приставам не удалось водворить тишину.
Среди общего шума слышен был голос председателя, восклицавшего:
— Вы, кажется, издеваетесь над судом, обвиняемый? Вы дерзко выставляете напоказ перед вашими согражданами такую безмерную испорченность, которая даже в наш развращенный век не имеет себе равной.
Человек десять суетились вокруг королевского прокурора, поникшего в своем кресле, утешая его, ободряя, уверяя в преданности и сочувствии.
В зале восстановилась тишина, только в одном углу многие еще волновались и шушукались.
Говорили, что какая-то женщина упала в обморок; ей дали понюхать соль, и она пришла в себя.
Во время этой суматохи Андреа с улыбкой повернулся к публике, потом, изящно опершись рукой на дубовые перила скамьи, заговорил:
— Господа, видит Бог, что я не думаю оскорблять суд и производить в этом уважаемом собрании ненужный скандал. Меня спрашивают, сколько мне лет, — я говорю; меня спрашивают, где я родился, — я отвечаю; меня спрашивают, как мое имя, — на это я не могу ответить: у меня его нет, потому что мои родители меня бросили. Но зато я могу назвать имя своего отца; и я повторяю, моего отца зовут де Вильфор, и я готов это доказать.
В голосе подсудимого чувствовалась такая уверенность, такая сила убеждения, что всеобщий шум сменился тишиной. Все взгляды обратились на королевского прокурора, а тот сидел немой и неподвижный, словно удар молнии лишил его жизни.
— Господа, — продолжал Андреа, жестом и тоном призывая к молчанию, — я должен объяснить свои слова и подтвердить их доказательствами.
— Но вы показали на следствии, что вас зовут Бенедетто, — гневно воскликнул председатель, — вы заявили, что вы сирота и что ваша родина — Корсика.
— Я показал на следствии то, что считал нужным показать, я не хотел, чтобы мне помешали — а это неминуемо бы случилось, — торжественно объявить мою тайну во всеуслышание.
Итак, я повторяю: я родился в Отее, в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года, я — сын королевского прокурора господина де Вильфора. Угодно ли знать подробности? Я их сообщу.
Я родился во втором этаже дома номер двадцать восемь по улице Фонтен, в комнате, обтянутой красным штофом. Мой отец взял меня на руки, сказал моей матери, что я умер, завернул меня в полотенце, помеченное буквами Э. и Н., и отнес в сад, где зарыл в землю живым.
Трепет пробежал по толпе, когда она увидела, что вместе с уверенностью подсудимого возрастало смятение Вильфора.
— Но откуда вам известны эти подробности? — спросил председатель.
. — Сейчас объясню, господин председатель. В сад, где закопал меня мой отец, в ту самую ночь проник один корсиканец, который его смертельно ненавидел и уже давно подстерегал его, чтобы учинить вендетту. Этот человек, спрятавшись в кустах, видел, как мой отец зарывал в землю ящик, и тут же ударил его ножом; затем, думая, что в этом ящике спрятано какое-нибудь сокровище, он разрыл могилу и нашел меня еще живым. Он отнес меня в воспитательный дом, где меня записали под номером пятьдесят седьмым. Три месяца спустя сестра этого человека приехала за мной из Рольяно в Париж, заявила, что я ее сын, и увезла меня с собой. Вот почему, родившись в Отее, я вырос на Корсике.