Гребцы ждали команды, приподняв весла, словно птицы, которые сушат свои крылья.
— Вперед! — сказал путешественник.
Четыре пары весел разом, без всплеска, опустились в воду; и шлюпка, уступая толчку, понеслась стрелой.
Через минуту они уже были в маленькой бухте, расположенной в расселине скал, и шлюпка врезалась в песчаное дно.
— Ваше сиятельство, — сказал рулевой, — двое гребцов перенесут вас на берег.
Молодой путешественник ответил на это предложение жестом полного безразличия, спустил ноги за борт и соскользнул в воду, которая дошла ему до пояса.
— Напрасно вы это, ваше сиятельство, — пробормотал рулевой, — хозяин будет нас бранить.
Путешественник, не отвечая, пошел к берегу следом за двумя матросами, выбиравшими наиболее удобный грунт.
Шагов через тридцать они добрались до суши. Молодой человек отряхнулся и стал озираться, стараясь угадать, в какую сторону его поведут, потому что уже совсем стемнело.
Едва он повернул голову, как на плечо ему легла чья-то рука и раздался голос, от звука которого он вздрогнул.
— Добро пожаловать, Максимилиан, — сказал этот голос, — вы точны, благодарю вас.
— Это вы, граф! — воскликнул Моррель и стремительно, почти радостно сжал обеими руками руку Монте-Кристо.
— Видите, я так же точен, как вы; но вы промокли, дорогой мой, вам надо переодеться, как сказала бы Калипсо Телемаху. Идемте, здесь для вас приготовлено жилье, где вы забудете и усталость и холод.
Монте-Кристо заметил, что Моррель обернулся; он немного подождал.
В самом деле, Моррель удивился, что люди, которые его привезли, ничего с него не спросили и скрылись прежде, чем он успел им заплатить. Он услышал удары весел но воде: шлюпка возвращалась к яхте.
— Вы ищете своих матросов? — спросил граф.
— Да, они уехали, а ведь я не заплатил им.
— Не беспокойтесь об этом, Максимилиан, — сказал, смеясь, Монте-Кристо, — у меня с моряками договор, по которому доставка на мой остров товаров и путешественников происходит бесплатно. У меня абонемент на доставку, как говорят в цивилизованных странах.
Моррель с удивлением посмотрел на графа.
— Вы здесь совсем другой, чем в Париже, — сказал он.
— Почему?
— Здесь вы смеетесь.
Чело Монте-Кристо сразу омрачилось.
— Вы правы, Максимилиан, я забылся, — сказал он, — встреча с вами — счастье для меня, и я забыл, что всякое счастье преходяще.
— Нет, нет, граф! — воскликнул Моррель, снова сжимая руки своего друга. — Напротив, смейтесь, будьте счастливы и докажите мне вашим равнодушием, что жизнь тяжела только для тех, кто страдает. Вы милосердны, вы добры, вы великодушны, и вы притворяетесь веселым, чтобы вселить в меня мужество.
— Вы ошибаетесь, Моррель, — сказал Монте-Крис-то, — я в самом деле чувствовал себя счастливым.
— Так вы забыли обо мне; тем лучше.
— Почему?
— Вы ведь знаете, мой друг, что я, как гладиатор, приветствующий в цирке великого императора, говорю вам: "Идущий на смерть приветствует тебя".
— Так вы не утешились? — спросил Монте-Кристо, бросая на него загадочный взгляд.
— Неужели вы могли подумать, что это возможно? — с горечью сказал Моррель.
— Поймите меня, Максимилиан, — сказал граф. — Вы не считаете меня пошляком, бросающим слова на ветер?
Я имею право спрашивать, утешились ли вы, ибо для меня человеческое сердце не имеет тайн. Посмотрим же вместе, что скрыто в самой глубине вашего сердца. Терзает ли его по-прежнему нестерпимая боль, от которой содрогается тело, как содрогается лев, ужаленный москитом? Мучит ли по-прежнему та палящая жажда, которую может утолить только могила, то безутешное горе, которое выбрасывает человека из жизни и гонит его навстречу смерти? Быть может, в вашем сердце просто иссякло мужество, уныние погасило в нем последний луч надежды, и оно, утратив память, уже не в силах более плакать? Если так, дорогой мой друг, если у вас больше нет слез, если вам кажется, что ваше сердце умерло, если у вас нет иной опоры, кроме Бога, и ваш взгляд обращен только к небу, тогда оставим слова, они бессильны выразить наши чувства. Тогда, Максимилиан, вы утешились, вам не на что больше сетовать.
— Граф, — отвечал Моррель кротко и в то же время твердо, — выслушайте меня как человека, который перстом указывает на землю, а глаза возводит к небу. Я пришел к вам, чтобы умереть в объятиях друга. Конечно, есть люди, которых я люблю: я люблю свою сестру, люблю ее мужа, Эмманюэля, но мне нужно, чтобы в последнюю минуту кто-то улыбнулся мне и раскрыл сильные объятия. Жюли разразилась бы слезами и упала бы в обморок, и я увидел бы ее страдания, а я уже довольно страдал; Эмманюэль стал бы отнимать у меня пистолет и поднял бы крик на весь дом. Вы же, граф, дали мне слово, и так как вы больше чем человек, — я считал бы вас божеством, если бы вы не были смертны, — вы проводите меня тихо и ласково к вратам вечности.
— Друг мой, — сказал граф, — у меня остается еще одно сомнение: может быть, вы так малодушны, что рисуетесь своим горем?
— Нет, граф, взгляните на меня: все просто, и во мне нет малодушия, — сказал Моррель, протягивая графу руку, — мой пульс не бьется ни чаще, ни медленнее, чем всегда. Но я дошел до конца пути, дальше я не пойду. Вы называете себя мудрецом — и вы говорили мне, что надо ждать и надеяться, а вы знаете, к чему это привело? Я ждал целый месяц — это значит, что я целый месяц страдал! Человек — жалкое и несчастное создание: я надеялся сам не знаю на что, на что-то неизведанное, немыслимое, безрассудное! На чудо… но какое? Один Бог это знает, Бог, омрачивший наш разум безумием, которое зовется надеждой. Да, я ждал, да, я надеялся, и за те четверть часа, что мы беседуем, вы, сами того не зная, истерзали мне сердце, потому что каждое ваше слово доказывало мне, что для меня нет больше надежды. Как ласково, как нежно убаюкает меня смерть.
Моррель произнес последние слова с такой страстной силой, что граф вздрогнул.
— Граф, — продолжал Моррель, видя, что Монте-Кристо не отвечает. — Пятого сентября вы потребовали от меня месячной отсрочки. Я согласился… Друг мой, сегодня пятое октября.
Моррель посмотрел на часы.
— Сейчас девять часов; мне осталось жить еще три часа.
— Пусть так, — отвечал Монте-Кристо, — идем.
Моррель машинально последовал за графом и даже не заметил, как они вошли в пещеру.
Он почувствовал под ногами ковер; открылась дверь, воздух наполнился благоуханием, яркий свет ослепил глаза.
Моррель остановился в нерешительности: он боялся этой расслабляющей роскоши.
Монте-Кристо дружески подтолкнул его к столу.
— Почему нам не провести оставшиеся три часа как древние римляне? — сказал он. — Приговоренные к смерти Нероном, своим повелителем и наследником, они возлежали за столом увенчанные цветами и вдыхали смерть вместе с благоуханием гелиотропов и роз.
Моррель улыбнулся.
— Как хотите, — сказал он, — смерть всегда смерть: забвение, покой, отсутствие жизни, а следовательно, и страданий.
Он сел за стол, Монте-Кристо сел напротив него.
Это была та самая сказочная столовая, которую мы уже однажды описали: мраморные статуи по-прежнему держали на головах корзины, полные цветов и плодов.
Войдя, Моррель рассеянно оглядел комнату и, вероятно, ничего не увидел.
— Я хочу задать вам вопрос как мужчина мужчине, — сказал он, пристально глядя на графа.
— Спрашивайте.
— Граф, — продолжал Моррель, — вы владеете всем человеческим знанием, и мне кажется, что вы явились из другого, высшего и более мудрого мира, чем наш.
— В ваших словах, Моррель, есть доля правды, — сказал граф с печальной улыбкой, которая его так красила, — я сошел с планеты, имя которой — страдание.
— Я верю каждому вашему слову, даже не пытаясь проникнуть в его скрытый смысл, граф. Вы сказали мне — живи, и я продолжал жить; вы сказали мне — надейся, и я почти надеялся. Теперь я решаюсь спросить вас, как если бы вы уже познали смерть: граф, это очень мучительно?
Монте-Кристо глядел на Морреля с отеческой нежностью.