— Граф? Богатый?
— Да, но не рассчитывай на него: с этим господином не так легко иметь дело.
— Да ты не беспокойся! Твоего графа никто не трогает, можешь оставить его себе. Но, конечно, — прибавил Кадрусс, на губах которого снова появилась та же отвратительная улыбка, — за это тебе придется раскошелиться.
— Ну, сколько же тебе нужно?
— Думаю, что на сто франков в месяц…
— Ну?
— Я смогу существовать…
— На сто франков?
— Плохо, конечно, ты сам понимаешь, но…
— Но?
— На сто пятьдесят франков я отлично устроюсь.
— Вот тебе двести, — сказал Андреа.
И он положил в руку Кадрусса десять луидоров.
— Хорошо, — сказал Кадрусс.
— Заходи к швейцару каждое первое число, и ты будешь получать столько же.
— Ну вот, ты опять меня унижаешь!
— Как так?
— Заставляешь меня обращаться к челяди. Нет, знаешь ли, я хочу иметь дело только с тобой.
— Хорошо, приходи ко мне, и каждое первое число — во всяком случае, пока мне будут выплачивать мои доходы— ты будешь получать свое.
— Ну-ну, я вижу, что не ошибся в тебе. Ты славный малый, хорошо, когда удача выпадает на долю таких людей. А расскажи, каким образом тебе повезло?
— Зачем тебе это знать? — спросил Кавальканти.
— Опять недоверие!
— Нисколько. Я разыскал своего отца.
— Настоящего отца?
— Ну… поскольку он дает мне деньги…
— …постольку ты веришь и уважаешь, правильно. А как зовут твоего отца?
— Майор Кавальканти.
— И он тобой доволен?
— Пока что, видимо, доволен.
— А кто тебе помог разыскать его?
— Граф Монте-Кристо.
— У которого ты сейчас был?
— Да.
— Послушай, постарайся пристроить меня к нему дедушкой, раз он этим занимается.
— Пожалуй, я поговорю с ним о тебе, а пока что ты будешь делать?
— Я?
— Да, ты.
— Очень мило, что ты беспокоишься об этом, — сказал Кадрусс.
— Мне кажется, — возразил Андреа, — раз ты интересуешься мною, я тоже имею право кое о чем спросить.
— Верно… Я сниму комнату в приличном доме, оденусь как следует, буду каждый день бриться и ходить в кафе читать газеты. По вечерам буду ходить в театр с какой-нибудь компанией клакёров. Вообще приму вид булочника, удалившегося от дел; я всегда мечтал об этом.
— Что ж, это хорошо; если ты исполнишь свое намерение и будешь благоразумен, все пойдет чудесно.
— Посмотрите на этого Боссюэ!.. Ну, а ты кем станешь? Пэром Франции?
— Все возможно! — сказал Андреа.
— Майор Кавальканти, может быть, и пэр… но, к сожалению, наследственность в этом деле упразднена.
— Пожалуйста, без политики, Кадрусс!.. Ну вот, ты получил то, что хотел, и мы приехали, а потому вылезай и исчезни.
— Ни в коем случае, милый друг!
— То есть как?
— Посуди сам, малыш: на голове красный платок, сапоги без подметок, никаких документов — и в кармане десять луидоров, не считая того, что там уже было, — всего ровно двести франков. Да меня у заставы непременно арестуют! Чтобы оправдаться, я должен буду заявить, что это ты дал мне десять луидоров; начнется дознание, следствие; узнают, что я покинул Тулон, ни у кого не спросясь, и меня погонят по этапу до самого Средиземного моря. И я снова стану просто номер сто шесть, и прощай мои мечты походить на булочника, удалившегося на покой! Ни в коем случае, сынок, я предпочитаю достойно жить в столице.
Андреа нахмурился: мнимый сын майора Кавальканти был, как он сам признался, очень упрям. Он остановил лошадь, быстро огляделся, и, пока его взор пытливо скользил по сторонам, рука его точно ненароком опустилась в карман и нащупала курок карманного пистолета.
Но в то же время Кадрусс, ни на минуту не спускавший глаз со своего спутника, заложил руки за спину и тихонько раскрыл длинный испанский нож, который он на всякий случай всегда носил с собой.
Приятели явно были достойны друг друга и поняли это; Андреа мирно извлек руку из кармана и стал поглаживать свои рыжие усы.
— Наконец-то ты заживешь счастливо, дружище Кадрусс, — сказал он.
— Постараюсь сделать все возможное для этого, — ответил трактирщик с Гарского моста, снова складывая нож.
— Ладно, едем в Париж. Но как ты проедешь заставу, не вызывая подозрений? Мне кажется, в таком костюме ты еще больше рискуешь, сидя в экипаже, чем шагая пешком.
— Погоди, — сказал Кадрусс, — сейчас увидишь.
Он надел шляпу Андреа, накинул плащ с большим воротником, оставленный грумом в экипаже, и принял сосредоточенный вид, подобающий слуге из хорошего дома, когда хозяин сам правит лошадью.
— А я что же, так и поеду с непокрытой головой? — сказал Андреа.
— Эка важность! — фыркнул Кадрусс. — Сегодня такой ветер, что у тебя могла слететь шляпа.
— Ладно, — сказал Андреа, — покончим с этим.
— Да кто ж тебе мешает? — сказал Кадрусс. — Не я, надеюсь?
— Шш… — прошептал Кавальканти.
Заставу миновали благополучно.
Доехав до первой улицы, Андреа остановил лошадь, и Кадрусс спрыгнул на землю.
— Позволь, — сказал Андреа, — а плащ, а моя шляпа?
— Ты же не хочешь, чтобы я простудился, — отвечал Кадрусс.
— А как же я?
— Ты молод, а я уже становлюсь стар. До свидания, Бенедетто!
И он исчез в переулке.
— Увы, — сказал со вздохом Андреа, — неужели на земле невозможно полное счастье?
VIII
СЕМЕЙНАЯ СЦЕНА
Доехав до площади Людовика XV, молодые люди расстались: Моррель направился к Бульварам, Шато-Рено к мосту Революции, а Дебрэ поехал по набережной.
Моррель и Шато-Рено, по всей вероятности, вернулись к своим домашним очагам, как еще до сих пор говорят с трибуны Палаты в красиво построенных речах и на сцене театра улицы Ришелье в красиво написанных пьесах, но Дебрэ поступил иначе. У ворот Лувра он повернул налево, рысью пересек площадь Карусель, направился по улице Сен-Рок, повернул на улицу Мишодьер и подъехал к дому Данглара как раз в ту минуту, когда ландо Вильфора, завезя его самого с женой в предместье Сент-Оноре, доставило домой баронессу.
Дебрэ, как свой человек в доме, первый въехал во двор, бросил поводья лакею, а сам вернулся к экипажу, помог г-же Данглар сойти и взял ее под руку, чтобы проводить в комнаты.
Как только ворота закрылись и баронесса вместе с Дебрэ очутились во дворе, он сказал:
— Что с вами, Эрмина? Почему вам стало дурно, когда граф рассказывал эту историю, или, вернее, эту сказку?
— Потому, что я вообще отвратительно себя чувствовала сегодня, мой друг, — ответила баронесса.
— Да нет же, Эрмина, — возразил Дебрэ, — я никогда этому не поверю. Наоборот, вы были прекрасно настроены, когда приехали к графу. Правда, господин Данглар был немного не в духе, но я ведь знаю, как мало вы обращаете внимания на его дурное настроение. Кто-то вас расстроил. Расскажите мне, в чем дело, вы же знаете, я не потерплю, чтобы вас обидели.
— Уверяю вас, Люсьен, вы ошибаетесь, — сказала госпожа Данглар, — все дело просто в самочувствии, как я вам сказала, да еще в дурном настроении, которое вы заметили и о котором я не считала нужным вам говорить.
Было очевидно, что г-жа Данглар находится во власти того нервного возбуждения, в котором женщины часто сами не отдают себе отчета, или же что она, как угадал Дебрэ, испытала какое-то скрытое потрясение, в котором не хотела никому сознаться. Дебрэ, привыкший считаться с беспричинной нервозностью как с одним из элементов женской натуры, перестал настаивать и решил ждать благоприятной минуты, когда можно будет снова задать этот вопрос или когда ей самой вздумается признаться.
У дверей своей спальни баронесса встретила мадемуазель Корнели, свою доверенную камеристку.
— Что делает моя дочь? — спросила г-жа Данглар.
— Весь вечер занималась, а потом легла, — ответила мадемуазель Корнели.
— Но, мне кажется, кто-то играет на рояле?
— Это играет мадемуазель д’Армильи, а мадемуазель Эжени лежит в постели.