— Ну, уж вы скажете! — протянул Данглар, невесело улыбаясь.
— Скажем, семь месяцев, — продолжал тем же тоном Монте-Кристо. — Скажите, вы когда-нибудь задумывались над тем, что семь раз миллион семьсот тысяч франков— это почти двенадцать миллионов?.. Нет, никогда? И хорошо делали, потому что после таких размышлений уже не станешь рисковать своими капиталами, которые для финансиста все равно что кожа для цивилизованного человека. Мы носим более или менее пышные одежды, и они придают нам вес, но когда человек умирает, у него остается только его кожа. Так и вы, бросив дела, останетесь при вашем действительном состоянии, то есть самое большее при пяти или шести миллионах; ибо третьестепенные состояния представляют, в сущности, только треть или четверть своей видимости, как железнодорожный локомотив — всего лишь более или менее сильная машина, хоть он и кажется огромным в клубах дыма. Ну так вот, из вашего действительного актива в пять миллионов вы только что лишились почти двух; соответственно уменьшилось и ваше фиктивное состояние, ваш кредит; другими словами, дорогой господин Данглар, вам было сделано кровопускание, которое, если его повторить четыре раза, вызовет смерть. Смотрите, дорогой друг, будьте осторожней! Может быть, вам нужны деньги? Хотите, я вас ссужу?
— Вы все же плохо считаете! — воскликнул Данглар, призывая на помощь всю свою логику и всю выдержку. — В эту самую минуту моя касса уже наполнена благодаря другим, более удачным спекуляциям. Потеря крови возмещена питанием. Я проиграл битву в Испании, я побит в Триесте, но мой индийский флот, быть может, захватил несколько судов, мои разведчики в Мексике где-нибудь наткнулись на руду.
— Прекрасно, прекрасно! Но шрам остался и при первой же потере начнет кровоточить.
— Нет, потому что я действую наверняка, — продолжал Данглар с пошлым хвастовством шарлатана, у которого вошло в привычку превозносить себя, — чтобы свалить меня, потребовалось бы свержение трех правительств.
— Что ж! Это бывало.
— Гибель всех урожаев.
— Вспомните о семи тучных и семи тощих коровах.
— Или чтобы море ушло от берегов, как во времена фараона; да ведь морей много, а заменой кораблям стали бы караваны, только и всего.
— Тем лучше, тем лучше, дорогой господин Данглар, — сказал Монте-Кристо, — я вижу, что ошибался и что вы принадлежите к капиталистам второй степени.
— Смею думать, что я могу претендовать на эту честь, — сказал Данглар со своей стереотипной улыбкой, напоминавшей Монте-Кристо маслянистую луну, которую малюют плохие художники, изображая развалины. — Но раз уж мы заговорили о делах, — прибавил он, радуясь поводу переменить разговор, — скажите мне, что, по-вашему, я мог бы сделать для господина Кавальканти?
— Дать ему денег, если он аккредитован на вас и если вы этому кредиту доверяете.
— Еще бы, вполне! Он явился ко мне сегодня утром с чеком на сорок тысяч франков, подписанным Бузони и адресованным на ваше имя, с вашим бланком на обороте. Вы понимаете, что я ему немедленно отсчитал сорок бумажек.
Монте-Кристо кивнул в знак полного одобрения.
— Но это еще не все, — продолжал Данглар, — он открыл у меня кредит своему сыну.
— Разрешите нескромный вопрос: а сколько он дает сыну?
— Пять тысяч франков в месяц.
— Шестьдесят тысяч в год! Я так и думал, — сказал Монте-Кристо, пожимая плечами. — Все Кавальканти — ужасные скряги. Что такое для молодого человека пять тысяч франков в месяц?
— Но вы понимаете, что если молодому человеку понадобится лишних несколько тысяч…
— Не давайте ему, отец и не подумает вам их зачесть; вы не знаете итальянских миллионеров: это сущие Гарпагоны. А кто открыл ему этот кредит?
— Банк Фенци, одна из лучших фирм Флоренции.
— Я не хочу сказать, что вам грозят убытки, отнюдь, но все же вы выходите из пределов кредита.
— Вы, значит, не слишком доверяете этому Кавальканти?
— Я? Я дам ему под его подпись десять миллионов.
Это, по моему распределению, состояние второй степени, дорогой барон.
— А как он прост! Я принял бы его за обыкновенного майора.
— И сделали бы ему честь; вы правы, вид у него не очень внушительный. Когда я его увидел в первый раз, я решил, что это какой-нибудь старый лейтенант, заплесневевший в своем мундире. Но таковы все итальянцы: они похожи на старых евреев, если не поражают своим великолепием, как восточные маги.
— Сын выглядит лучше, — сказал Данглар.
— Немного робок, пожалуй, но в общем вполне приличен. Я за него слегка опасался.
— Почему?
— Потому что, когда вы его у меня видели, это был чуть ли не первый его выезд в свет; по крайней мере мне так говорили. Он путешествовал с очень строгим воспитателем и никогда не был в Париже.
— Говорят, все эти знатные итальянцы женятся обыкновенно в своем кругу? — небрежно спросил Данглар. — Они любят объединять свои богатства.
— Обыкновенно — да, но Кавальканти — большой оригинал и все делает по-своему. Он, несомненно, привез сына во Францию, чтобы здесь его женить.
— Вы так полагаете?
— Уверен в этом.
— И здесь знают о его состоянии?
— Об этом очень много говорят, только одни приписывают ему миллионы, а другие утверждают, что у него нет ни гроша.
— А ваше мнение?
— Мое мнение субъективно, с ним не стоит считаться.
— Но все-таки…
— Видите ли, все эти Кавальканти когда-то командовали армиями, управляли провинциями. Я считаю, что у всех этих старых подеста и былых кондотьеров есть миллионы, зарытые по разным углам, о которых знают только старшие в роде, передавая это знание по наследству из поколения в поколение. Поэтому все они желтые и жесткие, как их флорины времен Республики, которые они так давно созерцают, что отблеск этого золота лег на их лица.
— Вот именно, — сказал Данглар, — и это тем более верно, что ни у кого из них нет ни клочка земли.
— Или, во всяком случае, очень мало; сам я видел только дворец Кавальканти в Лукке.
— А, у него есть дворец? — сказал, смеясь, Данглар. — Это уже кое-что!
— Да и то он его сдал министру финансов, а сам живет в маленьком домике. Я же сказал вам, что он человек прижимистый.
— Не очень-то вы ему льстите!
— Послушайте, я ведь его почти не знаю, я встречался с ним раза три. Все, что мне о нем известно, я слышал от аббата Бузони и от него самого. Он говорил мне сегодня о своих планах относительно сына и намекнул, что ему надоело держать свои капиталы в Италии, мертвой стране, и что он не прочь пустить свои миллионы в оборот либо во Франции, либо в Англии. Но имейте в виду, что, хотя я отношусь с величайшим доверием к самому аббату Бузони, я все же ни за что не отвечаю.
— Все равно, спасибо вам за клиента; такое имя украшает мои книги, и мой кассир, которому я объяснил, кто такие Кавальканти, очень гордится этим. Кстати, — спрашиваю просто из любознательности, — когда эти люди женят своих сыновей, дают они им приданое?
— Как когда. Я знал одного итальянского князя — богатого, как золотая россыпь, потомка одного из знатнейших тосканских родов, — так он, если его сыновья женились, как ему нравилось, награждал их миллионами, а если они женились против его воли, ограничивался тем, что давал им тридцать экю в месяц. Допустим, что Андреа женится согласно воле отца, тогда майор, быть может, даст ему миллиона два, три. Если это будет, например, дочь банкира, то он, возможно, примет участие в деле тестя своего сына. Но допустим, что невестка ему не понравится, тогда прощайте: папаша Кавальканти берет ключ от своей кассы, дважды поворачивает его в замке, и вот наш Андреа вынужден вести жизнь парижского хлыща, передергивая карты или плутуя в кости.
— Этот юноша найдет себе баварскую или перуанскую принцессу. Он пожелает взять за женой княжескую корону с Эльдорадо и Потоси в придачу.
— Ошибаетесь, эти знатные итальянцы нередко женятся на простых смертных; они, как Юпитер, любят смешивать породы. Но, однако, дорогой барон, что за вопросы вы мне задаете? Уж не собираетесь ли вы женить Андреа?