— Я спросил вас, знаете ли вы его?
— Очень даже хорошо.
— Кто он такой?
— Сын богатого мальтийского судовладельца.
— Да, я это слышал, так говорят, но вы понимаете, полиция не может довольствоваться тем, что "говорят".
— Однако, — возразил, мягко улыбаясь, аббат, — если то, что "говорят", правда, то приходится этим довольствоваться и полиции точно так же, как и всем.
— Но вы уверены в том, что говорите?
— То есть как это, уверен ли я?
— Поймите, сударь, что я отнюдь не сомневаюсь в вашей искренности, я только спрашиваю, уверены ли вы?
— Послушайте, я знал Дзакконе-отца.
— Вот как!
— Да, и еще ребенком я не раз играл с его сыном на верфях.
— А его графский титул?
— Ну, знаете, это можно купить.
— В Италии?
— Повсюду.
— А его богатство, такое огромное, опять-таки, как говорят…
— Вот это верно, — ответил аббат, — богатство действительно огромное.
— А каково оно по-вашему?
— Да, наверно, сто пятьдесят — двести тысяч ливров в год.
— Ну, это вполне приемлемо, — сказал посетитель, — а то говорят о трех, даже о четырех миллионах.
— Двести тысяч ливров годового дохода, сударь, как раз и составляют капитал в четыре миллиона.
— Но ведь говорят о трех или четырех миллионах в год!
— Ну, этого не может быть.
— И вы знаете его остров Монте-Кристо?
— Разумеется, его знает всякий, кто из Палермо, Неаполя или Рима ехал во Францию морем: корабли проходят мимо него.
— Очаровательное место, как уверяют?
— Это утес.
— Зачем же граф купил утес?
— Именно для того, чтобы сделаться графом. В Италии, чтобы быть графом, все еще требуется владеть графством.
— Вы, вероятно, что-нибудь слышали о юношеских приключениях господина Дзакконе?
— Отца?
— Нет, сына.
— Как раз туг я перестаю быть уверенным, потому что именно в юношеские годы я потерял его из виду.
— Он воевал?
— Кажется, он был на военной службе.
— В каких войсках?
— Во флоте.
— Скажите, вы не духовник его?
— Нет, сударь, он, кажется, лютеранин.
— Как лютеранин?
— Я говорю "кажется", но я не утверждаю этого. Впрочем, я думал, что во Франции введена свобода вероисповеданий.
— Разумеется, и нас сейчас интересуют вовсе не его верования, а его поступки; от имени господина префекта полиции я предлагаю вам сказать все, что вам о них известно.
— Его считают большим благотворителем. За выдающиеся услуги, которые он оказал восточным христианам, наш святой отец папа сделал его кавалером ордена Христа, — эта награда обычно жалуется только высочайшим особам. У него пять или шесть высоких орденов за услуги, которые он оказал различным государям и государствам.
— И он их носит?
— Нет, но он ими гордится; он говорит, что ему больше нравятся награды, жалуемые благодетелям человечества, чем те, которые даются истребителям людей.
— Так этот господин — квакер?
— Вот именно, это квакер, но, разумеется, без широкополой шляпы и коричневого сюртука.
— А есть у него друзья?
— Да, все, кто его знает, его друзья.
— Однако есть же у него какой-нибудь враг?
— Один-единственный.
— Как его зовут?
— Лорд Уилмор.
— Где он находится?
— Сейчас он в Париже.
— И он может дать мне о нем сведения?
— Очень ценные. Он был в Индии в одно время с Дзакконе.
— Вы знаете, где он живет?
— Где-то на Шоссе-д’Антен, но я не знаю ни улицы, ни номера дома.
— Вы недолюбливаете этого англичанина?
— Я люблю Дзакконе, а он его терпеть не может, поэтому мы с ним в холодных отношениях.
— Как вы думаете, господин аббат, до этого своего приезда в Париж граф де Монте-Кристо когда-нибудь бывал во Франции?
— Нет, сударь, это я могу сказать точно. Во Франции он никогда не был и полгода тому назад обратился ко мне, чтобы собрать нужные ему сведения. Я, со своей стороны, не зная, когда сам буду в Париже, направил к нему господина Кавальканти.
— Андреа?
— Нет, Бартоломео, отца.
— Прекрасно, мне остается задать вам только один вопрос, и я требую, во имя чести, человеколюбия и религии, чтобы вы мне ответили без обиняков.
— Я вас слушаю.
— Известно ли вам, для чего граф де Монте-Кристо купил дом в Отее?
— Разумеется, он мне это сам сказал.
— Для чего же?
— С целью устроить больницу для умалишенных, вроде той, которую основал в Палермо барон Пизани. Вы знаете эту больницу?
— Я слышал о ней.
— Это великолепное учреждение.
И при этих словах аббат поклонился посетителю с видом человека, желающего дать понять, что он не прочь снова вернуться к прерванной работе.
Понял ли посетитель желание аббата или он исчерпал все свои вопросы, но он встал.
Аббат проводил его до дверей.
— Вы щедро раздаете милостыню, — сказал посетитель, — и, хотя вы слывете богатым человеком, я хотел бы предложить вам кое-что для ваших бедных; угодно вам принять мое приношение?
— Благодарю вас, сударь, но единственное, чем я дорожу на свете, это то, чтобы добро, которое я делаю, исходило от меня.
— Но все-таки…
— Это мое непоколебимое решение. Но поищите, сударь, и вы найдете. Увы, на пути у каждого богатого столько нищеты!
Аббат открыл дверь, еще раз поклонился; посетитель ответил на поклон и вышел.
Экипаж отвез его прямо к Вильфору.
Через час экипаж снова выехал со двора и на этот раз направился на улицу Фонтен-Сен-Жорж. У дома № 5 он остановился. Именно здесь жил лорд Уилмор.
Незнакомец писал лорду Уилмору, прося о свидании, которое тот и назначил на десять часов вечера. Представитель господина префекта полиции прибыл без десяти минут десять, и ему было сказано, что лорд Уилмор, воплощенная точность и пунктуальность, еще не вернулся, но непременно вернется ровно в десять часов.
Посетитель остался ждать в гостиной.
Эта гостиная ничем не отличалась от обычных гостиных меблированных домов. На камине — две севрские вазы нового производства, часы с амуром, натягивающим лук, двустворчатое зеркало, и по сторонам его — две гравюры: на одной изображен Гомер, несущий своего поводыря, на другой — Велизарий, просящий подаяния; серые обои с серым рисунком; мебель, обитая красным сукном с черными разводами, — такова была гостиная лорда Уилмора.
Она была освещена шарами из матового стекла, распространявшими тусклый свет, как будто нарочно приноровленный к утомленному зрению представителя префекта полиции.
После десятиминутного ожидания часы пробили десять; на пятом ударе открылась дверь и вошел лорд Уилмор.
Лорд Уилмор был человек довольно высокого роста, с редкими рыжими баками, очень белой кожей и белокурыми, с проседью волосами. Одет он был с чисто английской эксцентричностью: на нем был синий фрак с золотыми пуговицами и высоким пикейным воротничком, какие носили в 1811 году, белый казимировый жилет и белые нанковые панталоны, слишком для него короткие и только благодаря штрипкам из той же материи не поднимавшиеся до колен.
Первые его слова были:
— Вам известно, сударь, что я не говорю по-французски?
— Я, во всяком случае, знаю, что вы не любите говорить на нашем языке, — отвечал представитель префекта полиции.
— Но вы можете говорить по-французски, — продолжал лорд Уилмор, — так как хоть я и не говорю, но все понимаю.
— А я, — возразил посетитель, переходя на другой язык, — достаточно свободно говорю по-английски, чтобы поддерживать разговор. Можете не стесняться, сударь.
— О! — произнес лорд Уилмор с интонацией, присущей только чистокровным британцам.
Представитель префекта полиции подал лорду Уилмору свое рекомендательное письмо. Тот прочел его с истинно британской флегматичностью, затем, дочитав до конца, сказал по-английски:
— Я понимаю, отлично понимаю.
И посетитель приступил к вопросам.
Они почти совпадали с теми, которые были предложены аббату Бузони. Но лорд Уилмор, как человек, настроенный враждебно к графу де Монте-Кристо, был не так сдержан, как аббат, и поэтому ответы получались гораздо более пространные. Он рассказал о молодых годах Монте-Кристо, который, по его словам, десяти лет от роду поступил на службу к одному из маленьких индийских властителей, вечно воюющих с Англией; там-то Уилмор с ним и встретился, и они сражались друг против друга. Во время этой войны Дзакконе был взят в плен, отправлен в Англию, водворен на блокшив и бежал оттуда вплавь. После этого начались его путешествия, его дуэли, его любовные приключения. В Греции вспыхнуло восстание, и он вступил в греческие войска. Состоя там на службе, он нашел в Фессалийских горах серебряную руду, но никому ни слова не сказал о своем открытии. После Наварина, когда греческое правительство упрочилось, он попросил у короля Оттона привилегию на разработку залежей и получил ее. Оттуда и пошло его несметное богатство; по словам лорда Уилмора, оно приносит графу до двух миллионов годового дохода, но тем не менее может неожиданно иссякнуть, если иссякнет рудник.