— А в чем состоят его права на пэрство?
— Он написал две-три комические оперы, имеет пять-шесть акций газеты "Век" и пять или шесть лет голосовал за министерство.
— Браво, виконт! — сказал, смеясь, Монте-Кристо. — Вы очаровательный чичероне, теперь я попрошу вас об одной услуге.
— О какой?
— Вы не будете знакомить меня с этими господами, а если они пожелают познакомиться со мной, вы меня предупредите.
В эту минуту граф почувствовал, что кто-то тронул его локоть; он обернулся и увидел Данглара.
— А, это вы, барон! — сказал он.
— Почему вы зовете меня бароном? — сказал Данглар. — Вы же знаете, что я не придаю значения своему титулу. Не то, что вы, виконт: ведь вы им дорожите, правда?
— Разумеется, — отвечал Альбер, — потому что, перестань я быть виконтом, я обращусь в ничто, тогда как вы свободно можете пожертвовать баронским титулом и все же останетесь миллионером.
— Это, по-моему, наилучший титул при Июльской монархии, — сказал Данглар.
— К несчастью, — сказал Монте-Кристо, — миллионер не есть пожизненное звание, как барон, пэр Франции или академик; доказательством могут служить франкфуртские миллионеры Франк и Пульман, которые только что обанкротились.
— Неужели? — сказал Данглар, бледнея.
— Да, мне сегодня вечером привез это известие курьер; у меня в их банке лежало что-то около миллиона, но меня вовремя предупредили, и я с месяц назад потребовал его выплаты.
— Ах, черт, — сказал Данглар. — Они перевели на меня векселей на двести тысяч франков.
— Ну, так вы предупреждены; их подпись стоит пять процентов.
— Да, но я предупрежден слишком поздно, — сказал Данглар. — Я уже выплатил по их векселям.
— Что ж, — сказал Монте-Кристо, — вот еще двести тысяч франков, которые последовали…
— Шш! — прервал Данглар, — не говорите об этом… особенно при Кавальканти-младшем, — прибавил банкир, подойдя ближе к Монте-Кристо, и с улыбкой обернулся к стоявшему невдалеке молодому человеку.
Альбер отошел от графа, чтобы переговорить со своей матерью. Данглар покинул его, чтобы поздороваться с Кавальканти-сыном. Монте-Кристо на минуту остался один.
Между тем духота становилась нестерпимой. Лакеи разносили по гостиным подносы, полные фруктов и мороженого.
Монте-Кристо вытер платком лицо, влажное от пота, но отступил, когда мимо него проносили поднос, и не взял ничего прохладительного.
Госпожа де Морсер ни на минуту не теряла Монте-Кристо из виду. Она видела, как мимо него пронесли поднос, до которого он не дотронулся; она даже заметила, как он отодвинулся.
— Альбер, — сказала она, — обратил ты внимание на одну странность?
— На что именно?
— Граф ни разу не принял приглашения на обед к твоему отцу.
— Да, но он приехал ко мне завтракать, и этот завтрак был его вступлением в свет.
— У тебя это не то же, что у графа де Морсера, — прошептала Мерседес, — а я слежу за ним с той минуты, как он сюда вошел.
— И что же?
— Он до сих пор ни к чему не притронулся.
— Граф очень воздержанный человек.
Мерседес печально улыбнулась.
— Подойди к нему и, когда мимо понесут поднос, попроси его взять что-нибудь.
— Зачем это, матушка?
— Доставь мне это удовольствие, Альбер, — сказала Мерседес.
Альбер поцеловал матери руку и подошел к графу.
Мимо них пронесли поднос; г-жа де Морсер видела, как Альбер настойчиво угощал графа, даже взял блюдце с мороженым и предложил ему, но тот упорно отказывался.
Альбер вернулся к матери. Графиня была очень бледна.
— Вот видишь, — сказала она, — он отказался.
— Да, но почему это вас огорчает?
— Знаешь, Альбер, женщины ведь странные создания. Мне было бы приятно, если бы граф съел что-нибудь в моем доме, хотя бы только зернышко граната. Впрочем, может быть, ему не нравится французская еда, может быть, у него какие-нибудь особенные вкусы.
— Да нет же, в Италии он ел все что угодно; вероятно, ему нездоровится сегодня.
— А потом, — сказала графиня, — раз он всю жизнь провел в жарких странах, он, может быть, не так страдает от жары, как мы?
— Не думаю, он жаловался на духоту и спрашивал, почему, если уж открыли окна, не открыли заодно и жалюзи.
— В самом деле, — сказала Мерседес, — у меня есть способ удостовериться, нарочно ли он от всего отказывается.
И она вышла из гостиной.
Через минуту жалюзи распахнулись; сквозь кусты жасмина и ломоноса, растущие перед окнами, можно было видеть весь сад, освещенный фонариками, и накрытый стол под тентом.
Танцоры и танцорки, игроки и беседующие радостно вскрикнули; их легкие с наслаждением впивали свежий воздух, широкими потоками врывавшийся в комнату.
В ту же минуту вновь появилась Мерседес, бледнее прежнего, но с тем решительным лицом, какое у нее иногда бывало. Она направилась прямо к той группе, которая окружала ее мужа.
— Не удерживайте здесь наших гостей, граф, — сказала она. — Если они не играют в карты, то им, наверно, будет приятнее подышать воздухом в саду, чем задыхаться в комнатах.
— Сударыня, — сказал галантный старый генерал, который в 1809 году распевал "Отправляясь в Сирию", — одни мы в сад не пойдем.
— Хорошо, — сказала Мерседес, — в таком случае я подам вам пример.
И, обернувшись к Монте-Кристо, она сказала:
— Сделайте мне честь, граф, и предложите мне руку.
Граф чуть не пошатнулся от этих простых слов, потом он пристально посмотрел на Мерседес. Это был только миг, быстрый, как молния, но графине показалось, что он длился вечность, так много мыслей вложил Монте-Кристо в один этот взгляд.
Он предложил графине руку; она оперлась на нее, вернее, едва коснулась ее своей маленькой рукой, и они сошли вниз по одной из каменных лестниц крыльца, окаймленной рододендронами и камелиями.
Следом за ними, а также и по другой лестнице, с радостными возгласами устремились человек двадцать, желающих погулять по саду.
XIV
ХЛЕБ И СОЛЬ
Госпожа де Морсер прошла со своим спутником под зеленые своды липовой аллеи, которая вела к оранжерее.
— В гостиной было слишком жарко, не правда ли, граф? — сказала она.
— Да, сударыня, и ваша мысль открыть все двери и жалюзи прекрасна.
Говоря эти слова, граф заметил, что рука Мерседес дрожит.
— А вам не будет холодно в этом легком платье, с одним только газовым шарфом на плечах? — сказал он.
— Знаете, куда я вас веду? — спросила графиня, не отвечая на вопрос.
— Нет, сударыня, — ответил Монте-Кристо, — но, как видите, я не противлюсь.
— К оранжерее, что виднеется там, в конце этой аллеи.
Граф вопросительно взглянул на Мерседес, но она молча шла дальше, и Монте-Кристо тоже молчал.
Они дошли до оранжереи, полной превосходных плодов, которые к началу июля уже достигли зрелости в этой температуре, рассчитанной на то, чтобы заменить солнечное тепло, такое редкое у нас.
Графиня отпустила руку Монте-Кристо и, подойдя к виноградной лозе, сорвала гроздь муската.
— Возьмите, граф, — сказала она с такой печальной улыбкой, что, казалось, на глазах у нее готовы выступить слезы. — Я знаю, наш французский виноград не выдерживает сравнения с вашим сицилийским или кипрским, но вы, надеюсь, будете снисходительны к нашему бедному северному солнцу.
Граф поклонился и отступил на шаг.
— Вы мне отказываете? — сказала Мерседес, дрогнувшим голосом.
— Сударыня, — отвечал Монте-Кристо, — я смиренно прошу у вас прощения, но я никогда не ем муската.
Мерседес со вздохом уронила гроздь.
На соседней шпалере висел чудесный персик, выращенный, как и виноградная лоза, в искусственном тепле оранжереи. Мерседес подошла к бархатистому плоду и сорвала его.